Кирилл и Мефодий

Он не понимал, откуда ваялась эта силища. Не помнил, чтоб в его роду были силачи. Да и с виду он богатырем не выглядел — высокий, стройный. Ну, косая сажень в плечах, но ведь силачей привыкли представлять грозными, коренастыми, широкозадыми... Правда, по сравнению со своим хозяином он был просто исполином. Будучи низкорослым и хилым, Феофил любил сильных и крупных мужчин. С тех пор он негласно подчинил ему своих телохранителей. Теперь Василий стал первым в доме после патрикия. Это удовлетворяло его честолюбие; только поздней ночью начинал он думать и скрежетать зубами. Не мог простить Варде, что тот лишил его права быть телохранителем первого человека империи! До него дошло, что этого потребовала Ирина, и все же что это за мужчина, если бабы слушается! Виноват один Варда, прощения не будет... Что же касается его сына, Антигона, нечего даже вспоминать о нем — подонок, живущий за счет отца! Захочет бог скрестить их дороги — достаточно будет лишь стиснуть двумя пальцами ненавистную шею... В доме Варды достойным сожаления был один Иоанн. Его вид вызывал сочувствие, незавидная роль в семейной жизни — истинную жалость. Несмотря на твердый характер, Василий не мог смотреть на него без чувства неловкости и странной вины, рождающейся всегда при сравнении собственного здорового тела с бесформенным телом урода, очутившегося в этом осином гнезде знатных. Антигон — совершенно другой, хитрый и бессовестный, его Василий с удовольствием стряхнул бы, как сопли, в канаву... Много думать о нем было ниже достоинства Василия, хотя он и был простым конюхом. Мнение Феофила об Антигоне не отличалось от мнения его старшего конюха, но времена были неспокойные, надо было молчать, и патрикий молчал и старался сохранить с Антигоном хорошие отношения. Как доместик схол сын Варды чувствовал себя на седьмом небе, то и дело придумывал поводы расхищать казенные деньги на свои развлечения, словно деятельность схол в этом и состояла... Вот и теперь Феофил получил приглашение на ужин в честь болгарской миссии. Увеселение устраивалось вблизи Золотого зала, в покоях императора. Варду же провозгласили хозяином пира. Были приглашены все патрикии и регенты, за исключением императрицы. Как положено, Михаилу отвели за столом почетное место. Пир начался бурно, не было конца здравицам в честь молодого императора, пожеланиям долгой жизни и здоровья, похвалам мудрости и прозорливости будущего мессии христианского мира. Каждый старался блеснуть красноречием, не отставал и Феофил, зная, что император обожает слушать напыщенные слова о своей мудрости, дальновидности, мессианстве. Он вырастал в собственных глазах, отвечая — следил за тем, чтобы каждое его слово выслушивалось со вниманием. Феофил глубокомысленно кивал головой на каждую императорскую глупость, улыбка не сходила с его лица. Болгарам отвели почетные места — гости ведь, виновники торжества. Их предводитель, багатур Сондоке, то и дело поднимал чашу и все смотрел в сторону Феофила. Остальные сидели тише, вели себя сдержанно. Сильное впечатление производил грузный посланец, сидевший слева от Сондоке, со странным односложным именем, которого Феофил так и не запомнил. Эта огромная масса в кожах и бархате занимала целых три места за столом. Острые мышиные глазки поблескивали в узких щелях под нависшими бровями. В Константинополе уже распространился слух о его непобедимости на поединках. Он выходил бороться с первыми византийскими силачами и всегда одерживал верх. Теперь он сидел, словно лев на привязи, и лениво жевал, откусывая от огромного оленьего окорока. Справа от Сондоке сидел Домета — худощавый, кожа да кости, удивительно светловолосым, только борода потемнее, с зоркими глазами, следящими за всем в зале и за столом. Он часто наклонялся к уху багатура и что-то шептал — по-видимому, переводил здравицы. Плохо, что он славянин, думал Феофил, причем из тех славян, которые на стороне болгар. Имя Домета было красноречивым свидетельством его происхождения. Выслушав шепот, Сондоке кивал и поднимал чашу. Виночерпий все доливал ему вина, удивленный способностью гостя так много пить. Когда ему предоставили слово и все ожидали, что он станет нести околесицу, болгарин встал, поднял руку с растопыренными пальцами и медленно положил ее на грудь — там, где сердце. И сделал это так изысканно, что приближенные императора и Варды удивленно переглянулись. Слова Сондоке совсем ошарашили их. Он сравнил Михаила, императора Византии, с солнцем, а его приближенных — со звездами на небе. Пожелал, чтоб никогда никакое облако не затемняло светлого и мудрого чела этого человека, достойного владеть всем миром в союзе с премудрым ювиги-ханом Борисом, сыном Пресияна из рода Тангры. «Как ножны делают добро для ножа, не давая ему затупиться, как рука старается делать добро для тела, которому она принадлежит, и как непреложна смерть для каждого человека, пусть так же непреложна будет дружба между болгарским и византийским народами. Пусть эта дружба живет до тех пор, пока высится Хем и плещется голубое море около города Константинова». Домета перевел все точно, речь Сондоке встретили общими криками и поднятием чаш. Один Феофил оставался нахмуренным и озабоченным. Его раздражало спокойствие гостей, их бодрое самочувствие. Силач лениво пережевывал пищу, а когда один на патрикиев, подвыпив, похвалил его успехи в Константинополе, непринужденно кивнул в знак благодарности и продолжал чавкать.