Кирилл и Мефодий

Обе женщины уже не скрывали своего решения. Во дворце знали об этом, но князь все еще не сказал своего слова, и поэтому напряжение нарастало с каждым днем. Несколько недель назад Кремена-Феодора-Мария написала завещание. Все, что было у нее, она распределила между близкими и знакомыми. Не забыла даже слуг и рабов. Одним подарила свободу, другим — одежду и драгоценности, себе оставила несколько простых власяниц и расшитое серебряной мишурой свадебное платье, чтобы оно напоминало ей о грехе перед богом. Из украшений сохранила лишь золотое ожерелье, подаренное ей матерью к свадьбе, а остальное золото, за исключением того, что принадлежало мужу, отдала на восстановление монастыря. Завещание было составлено тщательно, с желанием никого не обидеть. Ей хотелось, чтобы ее, ушедшую в мир самоуглубления и общения с богом, поминали добром. Анна сделала то же самое, но у нее было слишком мало имущества, чтобы оно могло кого-нибудь осчастливить или обрадовать. Себе она оставила сундучок с книгами и самое необходимое, чтобы не быть монастырю обузой. Она и не подозревала, что там, в Брегале, ей предстояло испытать искушение в лице сампсиса Симеона...

С наступлением весны было получено княжеское и архиепископское согласие и подтверждение старых прав заброшенного монастыря. Это не очень-то понравилось игумену, но княжеское слово было сказано, и он приказал освободить кельи. По традиции пострижение в монахини и отречение от мира сего таких знатных особ происходило в присутствии, архиепископа Иосифа. Пострижение было совершено на пасху в большом соборе около Плиски. Поседевшие волосы Кремены-Феодоры-Марии и черные как смоль кудри Анны положили на поднос в знак начала символического жертвоприношения. Отрезан земной путь будничной суеты и тщеты. Черные власяницы сокрыли красоту двух женщин, отправившихся на поиски добра и истины вне обычной жизни людей. Вся Плиска собралась поглядеть на такое зрелище. Княжеский запрет был впервые нарушен: у собора стояли две запряженные лошадьми повозки, нагруженные тем, что необходимо для отшельнической жизни. После пострижения монахини поцеловали архиепископу руку, перекрестились троекратно и, опустив глаза, мелкими шажками пошли к повозкам. У первой, опираясь на коалы, стоял Алексей Хонул. Он не пожелал присутствовать на обряде, который узаконивал расставание с женой. Теперь Хонул оставался совсем один в чужой стране, без всяких корней. Увидев, что жена выходит из церкви, он было пошел ей навстречу. Но вдруг остановился. Она уже не была его женой, и с этого момента их ничто не связывало. Кремена-Феодора-Мария прошла мимо него, будто Алексея не было тут, и, сев на мягкие подушки, подняла руку, прощаясь со всеми. Многие близкие плакали — то ля от радости, то ли от печали.

Возницы стегнули лошадей, и обе повозки затерялись в торжественной зелени полей.

Алексей Хонул бессознательно двинулся им вслед, но, почувствовав, что все на него смотрят, вдруг смутился, оглянулся и направился к главным воротам. Впервые князь разрешил конным повозкам стоять перед соборной церковью, и то ради двух женщин, посвятивших свои жизни богу. Сам он, как всегда, пришел пешком. Люди расступились, давая ему дорогу. Он шел, подняв голову, глядя прямо перед собой, суровый и бесконечно далекий от всего, что тут происходило. Его жена как-то сгорбилась, уменьшилась и часто-часто вытирала слезы. Она оплакивала пострижение дочери. Анна всю жизнь была ее заботой и болью, материнской печалью и наказанием. Как могла она родить дитя с таким недугом? Если бы дочка охромела потом, мать не мучилась бы так: мол, несчастье есть несчастье, — ну а так она винила себя...

На полпути князь Борис-Михаил вдруг освободился от своих мыслей и будто ступил на твердую землю. Отчужденное выражение лица исчезло, и глаза засветились теплотой. Ускорив шаг, он догнал Алексея Хонула и дружески положил ему руку на плечо.

— Не скорби, Алексей. Много страданий уготовила тебе жизнь, но человек для того и создай — терпеть...

Участливая ладонь на плече и дружеский голос заставили Алексея Хонула почувствовать бесконечную благодарность к князю. Рядом с ним был не державный властелин, а человек, который ценил его и сочувствовал его боли. В сущности, их связывала одна боль, и князь не мог не понять его. Ни маленький Михаил не был ему чужим, ни Мария, ми Анна... И если было что у князя, чего не было у Алексея, — это то, что он стоял на своей земле, а Хонул уже превращался в тот осенний лист, который ожидает последнего порыва ветра. Какую дорогу укажет ему жизнь, он не знал, да и не хотел знать. Страдание всегда шло за ним по пятам, даже когда он был среди своих. От добра ли он покинул их? Нет!..