Тропинка вилась по скале — огромная змея, кольцами охватившая камень. Ее голова лежала в травах на лужайке, у одинокой могилы. Тут частенько присаживался согбенный годами человек, с острым горбом и большими печальными глазами, подолгу отрешенно смотрел на долину Брегальницы и о чем-то думал.
У ног его текла река, ее белая пенная грива моталась из стороны в сторону, внизу кружили птицы, во дворах монастырей двигались сплющенные фигуры братьев. Отсюда они выглядели такими же сгорбленными и безликими, как он сам. И это успокаивало его. Вглядываясь в даль времени, он вспоминал удушливую атмосферу отцовского дома со всеми его мерзостями и кознями, какие только есть в человеческом мире; глухое проклятие вырывалось из его груди и летело вниз, словно камень, отломившийся от утеса, и долина его души наполнялась ропотом. Хорошо, что он убежал из того затхлого мира с его фальшивым блеском, с взглядами, в глубине которых таились коварные мысли. Иоанн нашел себя здесь. Однако его скрюченное хилое тело не обрело покоя. Умелые длинные пальцы Иоанна переписали множество книг, которые должны были пойти к людям, но, к сожалению, лишь немногие могли прочесть их. Иоанн не сумел увеличить число грамотных, как наказывал Константин; не хватило сил перебороть болезненное честолюбие, ибо он был человек, униженный природой. Когда Иоанн собрал первую группу учеников, чтоб показать им новые письмена, насмешка, которую он уловил в их глазах, прожгла его насквозь, и желание обучать их вдруг пропало. Лишь двоим горбун сумел кое-что вдолбить в головы, и на них он постепенно переложил заботы об учениках, а сам уехал с Феодорой в Плиску, надеясь, что путешествие вернет ему душевный покой. Оказалось, что его обостренные чувства нигде, кроме как в горах, не находят мира и успокоения. Он не смог жить во дворце Плиски, несмотря на заботливость окружающих. Мнительность заставляла Иоанна быть всегда настороже, и он считал, что доброе отношение вызвано сожалением к нему. Только один человек не жалел его, говорил с ним, как с равным. Константин! Он был его врачом, другом, братом; он и учил его, и бранил, потому что не видел в нем калеку. Такого отношения к себе искал, но не находил Иоанн, везде наталкиваясь на сожаление или насмешку Иоанн решил покинуть Плиску. Она напоминала ему прошлое. Правда, Плиска не Константинополь; но там, где дворцы, всегда не хватает воздуха. Иоанн искал простоты о отношениях и тишины в природе. И он решил вернуться в Брегалу. В Плиске он чувствовал себя никому не нужным. Чего только не делала Феодора, чтобы удержать его, но все было тщетно. И она велела отвезти его в Брегалу, подарив ему на прощание шубу и две золотые иконки, написанные монахом Мефодием. Иоанн поблагодарил за подарки, как нищий, и отправился доживать свои дни в пещере на скале, где когда-то обитал неизвестный отшельник.
Иоанн ничего не слышал о детстве Климента, поэтому ни надгробный камень на лужайке, ни сама пещера не были связаны в его сознании ни с кем на знакомых людей. У него была крыша над головой и свой взгляд на мир с высоты, подаренной ему природой. Большая шуба была хорошим одеялом. Он укутывался в нее весь, вместе со всеми своими мыслями и желаниями, с огорчениями и редкими радостями. Одна из этих радостей — это посещения бывшего ученика, который рассказывал о жизни братии и приносил вести из разных стран. Два дня назад он сообщил о новостях в Царьграде. Оказывается, там бог покарал одних, а на других взвалил новые грехи.
И в первый раз Иоанн почувствовал себя камешком этой горы. Он отломился здесь и здесь остался, ибо с тем миром, откуда он пришел, ничто больше не связывает его, кроме воспоминаний и чувства ненависти. Он боролся и с ненавистью, и с воспоминаниями, словно выдергивал упрямую крапиву, но на руках оставались волдыри, и они с еще большей силой напоминали о прошлом. Иоанн не мог понять, что, отказываясь от живой жизни внизу, он обрекает себя на воспоминания. Скала, на которой он жил, была очень высокой, а потому, к сожалению, не помогла сосредоточить его взгляд, обращенный к старым и новым страданиям, на чем-нибудь близком. Сидя на зеленом лужайке, Иоанн походил на черного крота, неожиданно вылезшего на белый свет, чтобы поглядеть на птиц и людей. Еще одну радость приносили ему птицы. Уже на исходе зимы они устраивались на ветвях, проверяли прошлогодние гнезда, склевывали сгнившую кору и искали личинок.
С наступлением весны их голоса набирали силу и высоту. Иоанн затихал в суете птичьего мира, на душе становилось светлее, он хранил в памяти каждый звук — расцветало врожденное чувство музыкальности, выстраивая в его сознании странный птичий язык, который изо дня в день обогащался, пока Иоанн не осознал, что уже понимает его.