Кирилл и Мефодий

Но как только прозвучал вслух пророк, как только услышали, что слова молитвы удостоверены самим Акиллой, разговор быстро свернулся.

Почему так? Может, вспомнили, что пора бы уже предоставить гостям досуг с дороги? Или самим хозяевам понадобился достаточный срок, чтобы обсудить услышанное? В том числе и эту озадачившую их ссылку гостя на Акиллу. Вот, оказывается, как исправно он подготовился к спору — даже Акиллой вооружён!

«И тако разидошася с обеда, нарекше день, в оньже беседу о всех сих сотворят», — сообщает напоследок житие о первой встрече.

Главные обсуждения ещё впереди. А это застолье — лишь примерка к ним, взаимная предварительная разведка.

Как видим, Константин и у хазар пользуется приёмами ведения спора, которые помогали ему ещё в Багдаде. С первых же слов он исповеднически открыт и не намерен утаивать свою суть христианина. А потому он настроен не только отвечать, но и спрашивать. Принимать удары, не пятясь, и тут же озадачивать противника. Своими маленькими притчами заставлять его думать в нужном ему направлении, а вопросами принуждать к нелукавому ответу. Словом, он не намерен здесь оправдываться. Пусть оправдываются они, если смогут.

Когда надо, он готов применить к делу и логические ходы старого афинского хитреца Сократа. Да-да, воспользоваться тем искусством диалога, которое он, Константин, осваивал на уроках у Фотия. Тот ведь не запрещал ученикам разбирать и диалоги язычника Платона, а в них, как известно, Сократ своей якобы простецкой логикой всегда перебарывает любых спорщиков. И Константину не зазорно, что за спиной у него ещё и эта — древнегреческая школа словесной полемики.

Ко второй встрече, так же прошедшей при участии кагана, хазарская сторона предложила для обсуждения тему верности Закону, полученному от Бога через Моисея. Закон этот первый и навсегда уже единственный. Всё, что вне его (язычество) или после него (христианство) — не от Бога, а от людей.

Но Константин сразу же предлагает иное отношение к закону: не первый и не единственный. Для доказательства он опять готов пользоваться лишь ветхозаветными примерами. Почему не вспоминают его собеседники договор Бога ещё с праотцем Ноем? Не Ною ли Бог дал закон первому, назвав его заветом? Ибо сказал ему: «…се Аз воздвигну завет мой с тобою и с семенем твоим, и со всей землёй…»

Иудеи не принимают ссылку Философа на Ноя. Потому что, по их разумению, завет и закон — совсем не одно и то же. На это следуют его новые доводы, он приводит по памяти обращения Бога к Аврааму, к пророку Иеремии, в которых «закон», «завет», «заповедь» по смыслу своему — понятия, никак не отменяющие, но дополняющие и подкрепляющие друг друга.

Лишь теперь, по видимости, иудеи соглашаются с Философом: да, «закон называется также заветом». Но они по-прежнему настаивают на том, что христиане, воздвигая свой новый завет, попирают закон истинный.

Снова и снова Константин просит собеседников вслушаться в слова пророческих книг. Закон не может быть неизменным, раз и навсегда данным. Вот пророк Иезекииль вопиет: «Иный вам дам закон». Или тот же Иеремия: «Се дни грядут, глаголет Господь, и завещаю дому Иудову и дому Израилеву завет нов, не по завету, иже завещах отцем вашим в день, воньже приимшу ми руку их, извести их из земли египетскыя, яко и ти не пребыша в завете моем, и аз возненавидех я(их)».

И ещё из Иеремии предлагает речение Константин: «…Словес пророк моих не послушаша, и не вняша, и закон мой, иже пророци проповедаша, отринуша».

А когда Философ говорит им, что не только названные, но и многие иные из пророков предупреждают их, что закон перестанет действовать, иудеи, наконец, произносят вслух:

— Всякий еврей знает воистину, что будет так! Но… И тут следует всегдашнее иудейское самооправдание:

— Но ещё не пришло время для Помазанника.

Для него же и такое их признание — не новость. Рано или поздно они принуждены бывают в споре с христианином приоткрывать эту тлеющую опухоль своего духа. Им удобнее оставаться при своём иссякшем, усохшем законе, чем признать, что чаемый Мессия уже пришёл в мир. Он пришёл, а они, занятые хитросплетениями своего законничества, проглядели время Помазанника, не приняли Воплотившегося, отдали на казнь, на распятие. Они отвергли самое лучшее в самих себе. Их отвержение длится и длится. Их позор не удаётся сокрыть. И первыми, ещё до явления миру Спасителя, этот их позор открыли лучшие, достойнейшие из их же среды.

Пророки и праотцы

Но они и до сих пор, будто упёршись в незримую стену, твердят: нет, не пришло время для Помазанника.