Кипение страстей сердечных

– Ну, здравствуй, Фабий! – Кобылкин де Бомонта как родного двумя руками сграбил. Короткопалые ручищи объяли де Бомонта так, что хрустнули все косточки, хозяин не слабак. – Ты уж прости меня, не встретил. Да, годы, понимаешь, а я и не заметил. Решил прилечь на часик, срок ведь малый, вздремнуть себе дозволил, а проснулся – уж светало! Вот так-то вот, годов уж мне немало!

Ну так, рассказывай, – гремел Кобылкин без особой остановки, – любо мне знать чертовски, как рожь на Заовражном поле, им раньше был я недоволен, а на Большом как уродилась, а в Шаховке благоволит ли божья милость? По скольку с десятины хочешь взять? Как станет на твои глаза, почём продать? Да, слыхал ли ты, не упустил ли новость от вечной суеты? Супостат твой уж ныне не корсиканец кровожадный и не Буонапарте, Наполеоном теперь его нам звать велят! А мне, скажите, на кой ляд? И следственно, не узурпатор, а самый настоящий император! А государь наш так и вовсе его братом нарекает. Вот так-то, Фабий, перемена-то какая! Твой враг теперь – наш друг! – выпалил речь хозяин. – Внезапно всё переменилось вдруг!

Фабьен свой взор отвёл и, изучая кончики сапог, ответил:

– Я живу в России, сударь, я здесь прибежище нашёл, сие я не забуду, и новой Родине моей благодарением обязан. Я русский подданный, хоть и с другой страной по крови связан. Как император наш велит, так означать Буонапарте буду! – Фабьен поднял главу с паролями такими пылкими, и взгляд его упал в лицо Кобылкина пунцовое от хереса двух рюмок. – Урожай грядёт отменный, и будет жатва золотой, прекрасной, коли, Бог даст, не будет града и погода будет ясной. Лишь в Шаховке немногим хуже, но мы и там работу сдюжим. Смею надеяться, что соберём пудов по пятьдесят, а может и боле удастся взять. Михайло Семёнович должен быть доволен, доставит выгоды большие нынче поле, и цены радуют, покамест рожь в Москве не падает.

– Да, новости что надо, давно я ждал сего расклада, но только б не побило градом. Ну что ж, свезём в Смоленск, а может и в Москву, там подороже выйдет. Хотя тут надобно предвидеть! – Кобылкин потёр свои большие руки. – Ну будет, что за новые докуки? Рассказывай теперь, какая там история со старостою приключилась. Всегда мужик ведь был исправный, в деревне сила, услужливый да верный мне подавно.

Де Бомонт принялся повествовать о том, как староста клянётся животом, а безобразия цветут роскошным, пышным цветом: прижимки и мздоимство, злоупотребленья, воровство. Кобылкин морщился – да там на каторгу тянуло, от этого бесчинного разгула, но сора из избы он выносить терпеть не мог, хотя и был всечастно строг, но тут решил коротко:

– Ладно, я сам приеду, разберусь, надеюсь, я не ошибусь, покамест же давай пройдёмся да непременными заботами займёмся. Совета у тебя хотел спросить насчёт одной далёкой пожни. Нехлебородная она, ничто там не родится толком, уж я старался, знаешь, столько. Давай-ка, съездим, поразмыслим, а то вопрос сей больно долго виснет. Ты на мысли скор, порой идёшь наперекор, – Кобылкин теребил жилет, – так не умедли дать совет.

Де Бомонт, обиженный исходом разговора о старосте, принял такое предложение с радостью, и через четверть часа бричка унесла их далеко.

Мари с террасы провожала взглядом сколь могла, затем чаёк одна пила, привычно с книжкою сидела, играла с Мишенькой и колыбельную пред сном дневным ему напела. Но вот стала видна коляска в пыльной дали. Приехали, лошадку не щадя. Кобылкин и Фабьен, в дом входя, о чём-то шумно толковали. Михал Семёнович махал руками, как будто в бой он шёл с полками. Мари в дому не стала дожидаться, тут не хватало ей влюбляться! Она невидно для других, пока мужчины не проследовали в залу, скользнула тихо в свои личные покои. Послала девушку Анфису за тряпочкой и за водой холодной, и спряталася за болезнью модной: «У барыни мигрень, она у ней почти что каждый день». Гость огорчён был, но не муж.

– А, женские дела, загадки дамских душ, плетенье непонятных кущ, нам их николи в толк не взять, мой друг, – садясь в дубовый стул, кряхтя, сказал супруг, – у них что ни мигрень, то головокруженья, от них одно волненье. Да разве лишь они? Народец нынче квёлый, вот в молодые мои годы все были много здоровее. Сильнее, веселей, живее. Мать моя баклагу рейнского в жару всегда с собой носила, и за обедом хлебного вина – вот это была сила! И в добром здравии всю жизнь ходила! Эх уж былого карточные зданья, они всегда пробудят разные напоминанья.

Кобылкин сел за длинный на толстых и кургузых ножках стол, он украдал и полноту, и невысокий рост, хозяин дома будто в него врос. Расправил плечи широко, запрятал вниз брюшко и выложил на скатерть пред собой, огромные, в свинячий окорок, не меньше, толщиной, ручищи с короткими, мясистыми кистями. Кобылкин, сияя ко всему своею лысиной, похожим был (ну крест вам истинный!) на кряжистый, могучий дуб, что лета пышное зелёное убранство сменил на осени плешивое коварство.