Худший из миров

Удручающая составляющая зрелища заключалась в том, что время сточило ступени, многие из колонн рухнули, нарисованные на куполе звёзды стёрлись. Терраса на вершине холма была завалена руинами колонн и занесённым ветром мусором, который никто даже не планировал убирать. Ибо путь наверх простым смертным был давно запрещён самим полульвом. В последние столетия владыка Гилии не любил, когда его беспокоят.

Однако сейчас требовалось во что бы то ни стало привлечь внимание полубога, а потому шествие самобичующихся горожан не прекращалось ни на минуту уже третий день. Это был самый безопасный способ нарушить дрёму архонта. Ибо забравшись в святилище, имелся большой риск навлечь вместо помощи страшный гнев, причём не только на нарушителя спокойствия, но и на всю Гилию.

Одна из идущих впереди процессии женщин упала в изнеможении. Она участвовала в шествии третий день подряд и, несмотря на более щадящую плеть, нежели у мужчин, на её спине не осталось ни единого живого места, вся кожа была испещрена ссадинами.

Никто не остановился, чтобы помощь упавшей горожанке. Все участники скорбного хода сами находились на грани падения в обморок, они равнодушно шли мимо. Один из наблюдавших за самобичевателями молоденьких инквизиторов дёрнулся было, чтобы помочь растянувшейся на грязной мостовой женщине, но старшие товарищи неприметными тумаками сдержали пыл юноши. Кто-кто, а бывалые истязатели знали: чтобы привлечь внимание высших сущностей, нужны страдания, кровь и жертвы — жизнерадостность полубогами не поощрялась. Юдоль скорби неспроста имеет такое название — хотите радоваться, надо было родиться на планете каких-нибудь розовых пони.

Через какое-то время споткнулась, рухнула и больше не встала ещё одна женщина. Через полчаса из строя выбыло снова, причём сразу по одному представителю мужского и женского пола. К заходу солнца на мостовой валялось уже около четырёх десятков едва подававших признаки жизни тел.

Некоторые из обессилевших самобичевателей плакали, молили помочь им, принести хоть немного воды. Другие неподвижно лежали на животах, ибо спина и бока представляли собой один сплошной очаг боли.

Плетущийся позади шествия мужчина грубо закричал на карауливших процессию инквизиторов, упрекая их в обмане и безучастности к чужой боли:

— Вы обещали, что это будет недолго! Вы клялись, что никто не будет страдать сверх меры! Что нам отпустят грехи, всех простят… Но вы просто хотите нашей смерти! Жаждите избавиться от нас, изверги!

В следующий миг говорящему стало не до качания прав. Удар хлыста по лицу резко прервал поток жалоб. Ещё несколькими ударами несчастного вынудили догнать и вновь присоединиться к процессии. Не хочешь заниматься самобичеванием добровольно, будешь получать удары плетьми уже принудительно. С инквизицией шутки плохи.

Послышался детский плач, к одной из валявшихся на мостовой женщин бросился мальчик лет четырёх — пяти отроду. Среди немногочисленных городских зевак послышался ропот, инквизиторов осуждали за чрезмерную жестокость. Мать есть мать, какие бы грехи она ни совершила, но подвергать её пытке на глазах у малолетнего сына было перебором, притом явным. У нас здесь всё-таки Гилия, а не кровожадная Ератофания или варварский Оноишраст!

Инквизиторы даже не дрогнули. Чем больше стона, плача и несправедливости, тем тревожнее дрёма полульва, тем скорей он проснётся. Они и так долго возятся, Квимада Лармини просил форсировать страдания недостаточно усердно самобичующихся горожан, отобранных по принципу кого не жалко.

В полночь никто не пришёл на смену обессиленным грешникам.

Люди больше не выкрикивали человеческих слов, они просто выли. Вопили и плакали, падая на мостовую один за другим.

К середине ночи подножие священного холма было устлано телами: некоторые бились в агонии, несколько человек испустило дух — но инквизиторы безжалостно подгоняли оставшуюся на ногах дюжину уже не самобичевателей, а настоящих мучеников. По спинам обманутых горожан хлестали кожаные орудия Ордена Плети Господней, добивая самых стойких из грешников. Ноги несчастных мужчин подгибались, не выдерживая побоев, они валились на холодный булыжник.

Когда затянутое тучами небо немножечко посветлело, предвещая рассвет, на ногах оставался всего один человек. Упрямый дурак шипел сквозь плотно сжатые губы, шатался из стороны в сторону, но не падал. Хотя мужчина был явно не молод, он обладал куда более плотным телосложением, чем рухнувшие от изнеможения голодранцы. Возможно, человек был знатного рода, хотя многочисленные зарубцевавшиеся шрамы на его теле говорили о том, что это истязание для него далеко не первое. Закоренелый богохульник, возможно, ересиарх, но не обычная беднота, это точно.

Из рассечённого лба мужчины капала кровь, поэтому разглядеть в полутьме лицо мученика инквизиторы не могли. Обозлённые упорным сопротивлением, они хлестали последнего «самобичевателя» со всей силы, выбивая из жертвы яркие брызги крови.

В конце концов мужчина упал на колени, поднял грязное, окровавленное лицо к едва угадывавшемуся за облаками восходящему солнцу: