Хрущев

Хрущев предлагал вернуть страну к ленинизму. В то же время он оправдывал себя и других наследников Сталина. «Где же были члены Политбюро? — спрашивал он. — Почему вовремя не выступили против культа личности? Почему начали действовать только сейчас?» Ответ он давал тот же, что и позже в своих мемуарах — довольно слабый ответ: оказывается, члены Политбюро «в разное время смотрели на вещи по-разному», они, мол, не знали, что творит от их имени Сталин, а когда узнали, было уже слишком поздно. Хрущев повторил слова Булганина, сказанные ему однажды в машине по дороге из Кремля на дачу: «Вот иной раз едешь к Сталину, вызывают тебя к нему как друга. А сидишь у Сталина и не знаешь, куда тебя от него повезут: или домой, или в тюрьму». В последние годы, продолжал Хрущев, «Сталин, видимо, имел свои планы расправы со старыми членами Политбюро», он хотел «уничтожить старых членов Политбюро и спрятать концы в воду по поводу неблаговидных поступков Сталина, о которых мы сейчас докладываем» ¹⁰.

Закончил он так: «Мы должны со всей серьезностью отнестись к вопросу о культе личности. Этот вопрос мы не можем вынести за пределы партии, а тем более в печать. Именно поэтому мы докладываем его на закрытом заседании съезда. Надо знать меру, не питать врагов, не обнажать перед ними наших язв. Я думаю, что делегаты съезда правильно поймут и оценят все эти мероприятия» ¹¹.

Многие на съезде были «классическими» сталинистами: эти люди, уничтожавшие бывших коллег и взбиравшиеся наверх по их трупам, теперь испугались за собственные головы. Другие, тайно ненавидевшие Сталина, не верили своим ушам. По воспоминаниям будущего главы КГБ Владимира Семичастного, поначалу речь была встречена «мертвым молчанием; слышно было, как муха пролетит». Наконец послышался шум — сдержанный, приглушенный. Захар Глухов, преемник Хрущева в Петрово-Марьинском районе Донецкой области, чувствовал «одновременно восторг и тревогу» и восхищался Хрущевым, «решившимся заговорить о таких вещах перед такой аудиторией». Дмитрий Горюнов, главный редактор «Комсомольской правды», проглотил пять таблеток нитроглицерина: у него было больное сердце. «Мы спускались с балкона и в лицо друг другу не смотрели, — вспоминал Александр Яковлев, в то время — рядовой функционер отдела пропаганды ЦК, а впоследствии — один из „прорабов перестройки“. — То ли от чувства неожиданности, то ли от стыда или шока». Выходя из зала вместе с другими, Яковлев слышал, как некоторые бормочут себе под нос: «Да-а… Да-а…» — вкладывая в это простенькое междометие целую бурю противоречивых эмоций ¹².

Хрущев говорил «эмоционально и взволнованно», вспоминал Черноуцан, перемежая свою речь красочными отступлениями. «Самое интересное из того, что он говорил», как утверждает Яковлев, не попало в официальную стенограмму, опубликованную на Западе в 1956 году, а в СССР не печатавшуюся до 1989 года. Его ненависть к Сталину особенно ярко проявилась в рассказе о страшных поражениях под Киевом и Харьковом в 1941 и 1942 годах. По рассказу Черноуцана, «он взорвался и начал кричать в ярости: „Он был трус! Он просто боялся! За все время войны на фронте не побывал ни разу!“» ¹³.

Коллеги Хрущева по Президиуму слушали его инвективы с каменными лицами. Рассказывают, что Хрущев обращался поочередно к Молотову, Маленкову, Кагановичу и Ворошилову, предлагая им объяснить свое поведение при Сталине — однако ни во время его речи, ни после нее они не произнесли ни слова ¹⁴. В какой-то момент Хрущев рявкнул на Ворошилова: «Вот ты, Клим, — неужели тебе не надоело врать?!» Ворошилов, пишет Черноуцан, «покраснел до корней своих седых волос». Однако Хрущев не унимался: «Ты человек уже старый, тебе недолго осталось. Неужели не найдешь в себе совести и мужества сказать правду о том, что видел своими глазами?» ¹⁵

Во время перерыва Черноуцан и Константин Симонов вышли покурить в коридор. «Мы и до того знали немало, — писал позже Черноуцан, — но теперь были потрясены открывшейся нам правдой. Но вся ли это правда? И как отличить истинную трагедию общества от обвинений, которые докладчик сердито швырял во все стороны?» ¹⁶Федор Бурлацкий, в то время молодой партработник, на съезде не присутствовал. Он ждал окончания доклада в редакции партийного журнала «Коммунист». Его начальник Сергей Мезенцев вернулся из Кремля «белый, как снег — нет, точнее даже, какой-то серый, цвета соляной глыбы». «Ну, что там было, Сергей Павлович?» — спросил Бурлацкий. Мезенцев «не отвечал, даже губами пошевелить не мог, словно у него язык прирос к нёбу». После долгого молчания Бурлацкий повторил свой вопрос: что случилось, кого-то исключили из партии или выбрали в ЦК неожиданного кандидата? Или, может быть, шутливо добавил он, решили закрыть наш журнал?

«Журнал?.. Нет, не журнал… Там сказали… Господи, что же теперь думать… что будет дальше… что нам делать?» Что именно поведали ему на закрытом заседании, Мезенцев так и не рассказал. «Нас предупредили, что утечек быть не должно. Иначе враги нас разорвут».