— Просто будьте благоразумной, — предупреждает она. — Мне все равно, насколько он мил с вами. Как заставляет вас себя чувствовать. Вы не можете ему доверять. Вы не можете доверять никому из них.
Я намазываю зубной пастой свою электрическую зубную щетку и бросаю на нее хмурый взгляд, обдумывая, спорить или уступить.
— Поняла, — говорю я. Я слишком устала, чтобы сражаться с Эудорой, и слишком хорошо знаю ее склонность к драматизму. Я выросла с этим. — Он ненадежный, и я не буду ему доверять.
Когда поворачиваю за угол, направляясь в столовую во вторник утром, и вижу сидящих во главе стола Веронику и моего отца, все, что я могу сделать, это не подавиться собственной слюной.
— Доброе утро, дорогая. — Вероника встает, на ее гладком лбу отражается свет люстры. Она одета в нарядный желтый костюм — это любимый цвет моего отца, хотя выглядит ужасно на фоне ее оранжевой кожи. Кто-то сказал, что зло не должно носить счастливые цвета.
Я содрогаюсь, когда она обращается ко мне ласково, что, кажется, происходит только в присутствии моего отца.
— Привет, папа. — Я игнорирую Веронику и сажусь рядом с отцом, одетым в велюровый спортивный костюм. Это все, что он носит. Давно прошли те дни, когда его нельзя было застать ни в чем другом, кроме его любимых итальянских костюмов. Я кладу руку на руки отца, а он тупо смотрит вперед.
— Он сегодня не совсем в себе. — Вероника откашливается и садится с противоположной стороны от отца. — У него произошел еще один припадок сегодня утром. Он называл меня... Мэгги.
У меня сжимается сердце.
Это имя моей матери.
— Словно он совершенно забыл, в каком десятилетии мы находимся, — сетует она.
Не думаю, что она заботится о нем. Думаю, ее больше волнуют ускользающие возможности.
— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я.
Мне интересно, она не приезжала навестить меня несколько недель, а теперь она здесь. Через несколько дней после того, как я сбежала из Белькура на пару часов.
Наверное, Эудора что-то рассказала.
— Я хотела, чтобы ты знала. — Она осторожно подбирает слова, в этот момент рассматривая комнату. — Твой отец дал мне единоличную медицинскую доверенность. Наша двойная доверенность временно приостановлена, учитывая твое текущее состояние.
— Что? Нет. Ты не можешь этого сделать.
— Нет, нет, дорогая. Твой
— Мой отец? Человек, в большинстве случаев не помнящий, кто ты такая? — повышаю я голос. — Он не в состоянии внести такие изменения, и ты это знаешь.
— И ты не в состоянии принимать решения о чьем-то здоровье, в том числе и своем. Я должна была сделать так, как лучше для семьи.
Я могла бы ударить ее, хоть и не являюсь жестоким человеком. Миллион слов пролетают у меня в голове, угрожая сорваться с губ.
Но я помню совет Дерека. Мы не можем позволить ей знать, что мы настроены против нее. Это только усложнит ситуацию.
— Семья? — Я усмехаюсь. — Ты не член этой семьи, Вероника.
— Я забочусь о тебе, дорогая. — Она наклоняется через стол, положив ладонь на мою, но я отдергиваю руку. Выражение ее лица фальшиво, а прикосновение холодное, как лед. — Я знаю, ты не веришь, но я это делаю. Я люблю своего Гарольда, и часть любви к Гарольду — любить его дочь.
— Не смей врать мне, сидя за моим столом, перед моим больным отцом. Прояви уважение. — Я встаю, глядя на находящегося в кататоническом состоянии
— Дамы, что происходит? — спрашивает он, на мгновение приходя в ясный ум.
Губы Вероники изгибаются в улыбке, когда она смотрит на меня.
— Папа, ты знал, что Вероника сделала себя единственным медицинским доверителем? — спрашиваю я.
Он хрустит своими мясистыми суставами пальцев и хмурит свои густые седые брови.
— Да, Серена. Мы приняли это решение вместе. — Его слова разбивают мне сердце. Он
— Значит, если что-то случится с тобой — не дай Бог, — ты согласен, что Вероника примет все медицинские решения насчет тебя? — Я скрещиваю руки на груди, глядя на свою злобную мачеху.
Его лицо расслабляется, и он смотрит вперед, стонет и ворчит себе под нос.