Холоп-ополченец. Часть II

Мавра Никитична тем временем обмыла Степке лицо и волосы. Карп Лукич подошел, приподнял ему голову и осмотрел. Больших ран не видно было. На лбу и на виске кожа рассечена, да не глубоко. Видно, скользнула лишь сабля. А вокруг левого глаза черно совсем, и глаз весь запух.

– Ну, ты его не тревожь пока, – сказал Карп Лукич Михайле. – Как проснется, сыми с него лохмотья-то, надень рубаху, хоть мою, и сведи в чулан. Пускай отоспится, а там поговорим мы с им.

X

Когда Степка опамятовался, оказалось, что у него не только глаз запух и не открывался, но и рука левая тоже распухла, и владеть ею он не мог.

Мавра Никитична поахала над ним, и Степка сам ревел, как дитя малое, что навек теперь калекой ему быть. Мавра Никитична пожалела его и, спросясь Карпа Лукича, позвала к нему костоправа. Тот, пощупав ему руку, сказал, что сломана, но то де не беда: починит он – прочней прежнего будет.

Взял лекарь Степкину руку, сказал: «держись», и потянул так, что Степка на всю избу взвыл. Потом пошептал над ней чего-то, привязал на дощечку и велел каждый день развязывать кропить наговоренной водой. Потом опять на дощечку привязывать и не шевелить. Месяца через два или три заживет все, рука что новая будет. Посмотрел он тоже глаз, велел накрыть подорожником и сверху мешочек малый с особой молитвой положить и, ни боже мой, месяц не снимать. Он тогда сам придет, снимет повязку, и глаз лучше прежнего видеть будет. Степка хоть и не вовсе поверил лекарю, а все немного поспокойней стал.

Карп Лукич пришел в поварню и велел Степке рассказывать все по ряду, как то вышло, что вора калужского до смерти убили. Степке сперва сильно обидно стало, что его царя, Дмитрия Иваныча, вором хозяин обозвал. Но ослушаться он не посмел. После Козьмы Миныча он одного лишь Карпа Лукича и опасался. Вовсе не такой человек, как Патрикей Назарыч. Не поспоришь с ним, и приступиться-то боязно. И все кругом боялись его, и сама Мавра Никитична, и приказчик. А уж про работных людей и говорить нечего, хоть он кормил их сытни почти что не наказывал. Которые говорили даже – лучше б уж по зубам дал али выпорол. А он поглядит лишь, так весь человек и заледенеет, словно его на морозе ледяной водой окатили. Неудобный человек.

Степка тоже ничего ему на «вора» не сказал, только с ноги на ногу переступил и пробормотал:

– Уж не знаю, как и сказывать, – память у меня вроде как отшибло.

– Ну, что памятуешь, говори. Чего тот Урусов на вашего царенка злобился?

– Отца его, царя касимовского [Один из мелких татарских царей – Прим. ред.], Дмитрий Иваныч велел казнить, что он своих татаровей к ему на подмогу не привел, с Жигмунтом стакнулся. Жигмунта еще с Тушина не взлюбил Дмитрий Иваныч, что от того ему настоящего почету не было. А уж как жил-то на Калуге Дмитрий Иваныч! Почище, чем в Тушине! – загорелся весь Степка. – Калуцкие ему все, что хошь, поставляли. Марина-то Юрьевна выйдет, – ух, сразу видать – царица: разнаряженная, что пава! А не гордая. Бояр к ручке допускала. И меня жаловала. – Степка с торжеством повел на Михайлу здоровым глазом.

– Ты про Урусова-то сказывай, – перебил его Карп Лукич.

– Урусов-то князь также на пирах бывал, – продолжал уж потише Степка. – И Дмитрий Иваныч вроде как жаловал его. А тот, вишь, злобу на его затаил, да не показывал. Все будто как с почетом до его. Дмитрий Иваныч то любил. Про царя касимовского и не поминал и на князя зла не имел. А тот, негодь, видно, не забыл. Вот раз день погожий такой выдался. То все слякоть была, ростепель. А тут морозец ударил, пороша за ночь выпала. Вот Урусов-то поутру рано пришел и говорит: «Хочешь, – говорит, – государь Дмитрий Иваныч, пополевать? Зайца ноне самая пора бить. У меня, мол, и собаки есть, и вся охота». Дмитрий Иваныч охоту страсть любил. «Ладно», говорит. И мне велел за собой ехать. Жаловал он меня: коня белого подарил, жупан белый атласный с позументами велел построить. Еще краше, чем в Тушине, – обернулся Степка к Михайле. – А свиты почитай никого и не взял. Марина Юрьевна спрашивает: «Почто, мол, охоту свою не берешь?» А он ей: «Да вот у князя своя есть. Мешать не по что. Еще передерутся ловчие». Поскакали мы. Урусов князь с Дмитрием Иванычем впереди. Я за ним, а там наших человек с пять, а то все татарове. Отъехали мы от Калуги с версту али поболе. Едем полем. Вдруг Урусов обернулся, крикнул чего-то своим татарам, а сам саблю вытащил. Дмитрий Иваныч и позвать никого не поспел, – он как махнет саблей над им, как рубанет, так голова и покатилась. Крик мы подняли. А татарове уж на нас кинулись, с лошадей тащут, саблями бьются. Обеспамятел я. А там очухался, гляжу – нет боле ни Урусова, ни татаровей его. Дмитрий Иваныч без головы лежит, и наши русские побиты все, в крови плавают. Испужался я. Гадаю, – видно, те-то полагали, что и я помер. Как бы де не вернулись да не прикончили. И в Калугу-то податься опасаюсь. Так я полагал, что, может, там уж татарове силу забрали и Урусова царем посадили. Вот я…