Холодный апрель

— Ну, эти «зеленые»?

— Есть и верующие.

— Интересно, — сказал он, не видя, впрочем, во всем этом ничего для себя интересного.

— Чтобы подвигнуться на подвиг, нужно пройти через испытание.

Теперь он понял. Понял и удивился, как на этом Западе умудряются запутывать словесами ясное и понятное. Так бы и сказать, что, стоя на площади со свечами и выражая этой молчаливой демонстрацией свой протест, одновременно занимались самовоспитанием. Непросто, конечно, оторваться от дома, от детей, от телевизора и целый вечер простоять на ветру, под дождем и снегом рядом с такими же, наверное, непонятными для прохожих чудаками. Стоять и наливаться злостью против правительства христианских демократов, не желающего слышать голоса народа. Писатель Горький говорил: «Даже маленькая победа над собой делает человека намного сильнее». Так у нас растились силы революционного протеста в бессмысленных, с точки зрения обывателя, рабочих демонстрациях. Их разгоняли, расстреливали, но это только усиливало возбуждение масс, их готовность добиваться победы. Так, должно быть, небессмысленно и молчаливое стояние со свечами…

— «Зеленые» придают большое значение самовоспитанию, здоровому образу жизни для себя и своих детей. Вы, наверное, заметили, что у Крюгеров нет телевизора?

— Телевизора? В самом деле…

Он не обратил на это внимания, поскольку дом без телевизора для него был так же неестествен, как без туалета или без кухни.

— Телевизор развращает, особенно детей. И вредными передачами, и главным образом тем, что искажает систему ценностей, делает человека созерцателем, потребителем чужих эмоций, приучает его к бездеятельности. В Древнем Риме был лозунг — «Хлеба и зрелищ!». Считалось: достаток того и другого гарантирует стабильность общества. Сейчас другие лозунги, но истина осталась той же. И наше общество стремится обеспечивать людям сытую жизнь и в избытке давать им телезрелища. Чтобы люди только работали и развлекались, развлекались и работали, забыв о своем человеческом предназначении. Как назовешь такое общество?

Он еще не слышал от нее подобных речей, не видел ее такой иступленно-убежденной. Очки Луизы, отражая желтый свет магазинных витрин, солнечно взблескивали, ее худое острое лицо, устремленное вперед, было полно незнакомой решимости.

Они вышли на широкую улицу, постояли, пропуская трамвай. По ту сторону улицы высилась редкая стена тополей, а за ней, похоже, был склон горы, поскольку там темнела пустота, в которой изредка мелькали далекие огоньки.

Трамвай проскользнул ярко светящимся, почти беззвучным призраком. Луиза проводила его взглядом и вдруг резко повернулась, не выпуская руки Александра, пошла назад по тому же тротуару, зажатому стенами, витринами, плотными рядами автомобилей. Ничего больше не говоря, дошла до кирхи и только тут, у каменных ступеней, освещенных лампочкой, горевшей под тяжелой дверью, остановилась.

— Интересно было бы посмотреть, — сказал Александр, понимая, что она собирается предложить именно это.

Луиза толкнула дверь, и они вошли в ярко освещенный храм. Сотни три людей, молодых и старых, разных, сидели на скамьях с высокими спинками, слушали певучие звуки органа, доносившиеся неизвестно откуда. Перед каждым лежала маленькая книжица, должно быть, молитвенник. Но книжки, все, как одна, были закрыты. Люди просто слушали музыку, словно это был не божий храм, а концертный зал. Правда, перед ними у стены высился большой черный крест, горели свечи, но на кафедре было пусто, и это усиливало впечатление обычного концертного зала.

Несколько человек оглянулись на них, вошедших, некоторые жестами приглашали сесть. Луиза бесшумно прошла и села, Александр же почему-то не решился идти через весь храм и продолжал стоять в дверях, что по укоризненным взглядам, бросаемым на него со скамей, многим не понравилось. А орган все пел, плакал, рыдал, захлебывался умиротворяющими звуками, замирал на мгновение и снова обрушивал на притихшую паству мелодичные переливы. Мир вам, люди! Мир и благодать во веки веков!..

Александр стоял и думал, что не так уж плоха протестантская месса, не навязывающая бога ни пышностью храма, ни строгими нормами богослужения, ни необходимостью коллективной исступленности. Веруй как можешь, ответствуй по силам своим, твори добро и любовь по таланту и способностям. Как писал Лютер: «Бог не может и не хочет позволять господствовать над душой никому, разве лишь самому себе». Чем не демократия в вопросах душеспасения? Правда, это напоминало шутливый лозунг «Дело спасения утопающих — дело рук самих утопающих», но все-таки было лучше ситуации, когда душу человека «спасают», чтобы превратить его самого в бессловесное орудие чужой воли.