Холодный апрель

Шагая по дорожке вдоль этой кустарниковой заросли, Александр вдруг увидел сбоку небольшую табличку, на которой были написаны только две цифры — «1881—1892». Увидел другую — «1893—1904». И дальше были такие же таблички, совсем спрятавшиеся каждая в своей полосе низкого кустарника. И Александр понял, что это не годы рождения и смерти, обычные для кладбищенских надписей, а порядковые номера захоронений, и полосы кустарника — это братские могилы, размеченные с немецкой пунктуальностью.

— Кого здесь хоронили? — спросил он Луизу, все еще безмолвно идущую впереди.

Она не ответила, и Александр не стал переспрашивать. Тем более что стена с надписями была рядом и можно было прочесть и самому разобраться.

Луиза не остановилась у стены, прошла к кресту, а он стал читать. Но ничего из этих надписей не понял: все они в разных формах пережевывали одни и те же мысли, наподобие «Спите спокойно, дорогие товарищи» и «Ваши муки послужат предостережением для других поколений и, может быть, избавят их от мук». И большие, бесконечные списки имен, ничего не говорящих Александру.

Но он догадался:

— Здесь похоронен этот… «русский немец»? — спросил, подходя к Луизе.

Она кивнула, достала платочек, высморкалась и вдруг заспешила, потащила его за рукав обратно к машине. Оказалось, что в багажнике был приготовлен небольшой венок из навощенных папье-маше. И еще был букетик живых цветов, бело-красных, пестрых, названия которым он не знал.

— Возьми, — сказала она срывающимся голосом. Подала ему венок, а сама пошла рядом с букетиком в руках. — Не спеши.

Он и сам понимал, что суетиться здесь не следует, и шел почти торжественно, представляя себя похожим на телевизионного солдата, возлагающего венок к памятнику. Где-то на середине этого казавшегося ему отнюдь не скорбным пути вдруг толкнулась в него неведомая жалость, от которой впору было заплакать. С привычной для себя защитительной иронией он подумал, что если бы шел в два раза медленнее, то и жалости было бы в два раза больше. Но вдруг рассердился на себя за неуместное ерничание и с удивлением заметил, что ему и в самом деле невмоготу горько на этом чужом кладбище. Впрочем, бывают ли чужие кладбища? В каждом лежат предки, а значит, родичи, не в близком, так в дальнем колене. Все мы дети одной праматери, одного праотца. И может, не так уж не правы религии, отмечая этот факт как наиважнейший? Должно же на чем-то держаться чувство родства между разобщенными людьми, между народами?..

Он поставил венок к большому кресту. Луиза положила букетик сверху. Сели на скамью, помолчали.

Потом Луиза что-то тихо сказала, так тихо, что Александр не разобрал.

— Что? — спросил он. Обернулся к ней и увидел слезы на глазах. И удивился: такая чувствительность!

— Я видела все это, — повторила она громче. — Заключенные работали в болотах, копали торф. Страшно… Мой отец был социал-демократом, вот мы оба и попали сюда. Я не была заключенной, работала на кухне, где готовили для солдат охраны. Отец очень радовался за меня, все-таки питание…

Она покачала головой и надолго замолчала. Александр тоже молчал, знал: в таких разговорах не торопят.

— Здесь антифашисты работали из разных стран. Были и русские… «русские немцы»…

Она повернулась к нему и смотрела не мигая. И он увидел, как слеза скатилась по морщинистой щеке.

— Нас почему-то часто бомбили американцы. Наверно, принимали лагерные бараки за какой-нибудь завод.

— Заводы они не очень-то бомбили, — сказал Александр. — Наверно, просто старались помочь немецким фашистам избавиться от немецких антифашистов.

Она резко обернулась к нему.

— Вы так считаете?

— Чего там считать, — сказал он. И добавил по-русски: — И ежу ясно.

— Кому?

— Это так говорится.

— А-а…

Опять помолчали, слушая кладбищенскую тишину.

— Вы его любили? — спросил Александр.

— Он спас меня, — сказала Луиза, помедлив. — Что-то они несли мимо, а тут самолеты. Он толкнул меня в канаву, а сам лег сверху. Ранило его тогда, в спину. Если бы не ранило, его бы, наверное, расстреляли. Солдат, видевший это, сказал, что он хотел снасильничать. А я сказала, что он увидел, как летит осколок, и закрыл меня. Смешно, правда?

— Не очень.

— А они смеялись. А я кричала на них. Как я кричала! Что если бы не он, меня не было бы в живых! А начальник, добрый он был, сказал тогда: если ты такая дурочка, то сама и лечи его. И дал мне неделю. Всего одну неделю. Я опять кричала: разве можно за неделю человека вылечить? Тогда он велел отправить раненого в лазарет. А как там лечили, я-то знала. И я согласилась на неделю, взяла его к себе, положила в сарае, что был возле дома, где жила прислуга. Я бы и в доме положила, на свою кровать, да пришлось слушаться начальника. Холодно было в сарае, осень уж была, осень сорок четвертого года… И он вылечился за неделю, видно, рана была нетяжелая. Не вылечился, конечно, но смог встать на ноги, и я сама отвела его в барак… А уж потом, через полгода, когда колонну узников погнали к морю, чтобы куда-то эвакуировать, снова налетели самолеты и многих поубивали…