Холм псов

– Слушай, я знаю, что человек, который перестает пить, должен найти себе какое-то другое занятие, а у тебя оно есть, ты сражаешься со всем миром, в смысле, с миром, который ты, папа, знаешь, – то есть с Зыборком. Но когда выходила моя книжка, ты занимался питьем водки с Бернатом и помощью с его фурами и шкафами, и вопил дома, что, мол, все это будет и у тебя. А потому – хватит мне тут вкручивать, – сказал я так громко, что пара стареньких немцев оглянулась на нас.

– Ты просто мог бы спросить. Мог бы посмотреть, что происходило на самом деле – и тогда бы помог. А так выдумал всякую ерунду – и только мешал, – ответил отец.

– Я ухожу, – сказал я, но, прежде чем встал, Гжесь схватил меня за руку и сказал – Хочешь знать, что тут происходит? Интересно тебе? Так слушай.

Я посмотрел ему в глаза. Он отпустил мою руку. Я остался. Официантка выглянула во дворик, я показал ей чашку, не знал, поняла ли она, что я хочу. Она исчезла в темных внутренностях ресторана. Я вытер со лба пот. Отец рассматривал на свет свои ногти.

Я увидел, как на голубом, выстиранном небе появляется одинокая тучка. Была еще далеко от солнца.

– Знаешь, что делали Кафель, Мацюсь, Порчик, вся эта банда, что делали множество парней в Зыборке? – отозвался Гжесь.

– Крали машины, – ответил я. – Это известно. Облава – была на них.

– Облава была позже, – добавил Гжесь. – Но, да, бомбили машины. Много. И делали на этом немалые деньги. Помнишь?

Я кивнул. Естественно, я помнил. Все началось в тот момент, когда я выехал из Зыборка. Когда Кафель и Порчик, идиоты и босяки, вдруг перестали быть идиотами и босяками, поняли, что никто им не заплатит просто за крики «Зиг хайль!» и битье людей за то, что те носят вельветки и бусики. Помню, местные говорили, что так объяснял Мацюсь, самый старший из них – мол, нет смысла играть в идеологию, нужно поднять лежащие на земле деньги. И оказалось, что уже через пару месяцев они перестали быть тупарями в «военках», но стали обвешанной золотом аристократией в трениках.

– Потом они начали приторговывать амфетамином. И продолжали бомбить машины. Сделали себе мастерскую возле Колонии. Пытались договариваться – то с цыганами, то с русскими. Но дел с ними никто вести не хотел, потому что они были совсем без башни. Когда входили в бордель, то и обои срывали. Разгонялись на машинах, топили их в речке. Когда обносили магазины, то делали фотосессию на прилавках, – сказал Гжесь.

– В Зыборке не было парня между восемнадцатью и двадцатью четырьмя, который бы с ними не бегал. Может, кроме твоего брата, – добавил отец.

– Знаешь, тут всегда так было, – продолжил Гжесь. – В каком-то смысле. Зыборк перед войной был пограничным городом. Члежиче, в пяти километрах отсюда, была уже Польша курпсов [56]. Ну и тут всегда был цирк. Контрабандисты, бордели… Но то, что происходило недавно, – превосходило человеческие понятия.

Теперь отец поднял голову, перегнулся через стол, оперся локтями и начал говорить. Словно они запланировали все это в двуголосицу.

– Так обнаглели, что воровали среди белого дня. Начинали в несколько голов, а через два месяца – было их пятьдесят. Фамилии могу тебе и час говорить. Каждого знаю. Знаю, где каждый из них сейчас. Входили в магазины и брали, что хотели. Когда напивались – били стекла, людей избивали на улицах, и ничего. Как на дискотеку приходили – столы летали. Или закрывали дверь изнутри, брали девиц и трахали их по очереди на столах, а то и несколько сразу, а если девица была с парнем, то парню приставляли пистолет к голове. Полиция, как их видела, переходила на другую сторону улицы. Смеялись надо всеми. В лицо. Предыдущий бургомистр, Кудневский, пытался с ними бороться, организовывал расследования, так ему подожгли машину, выбили стекла, а дочку ждали под школой.

– А новая с ними не боролась, – закончил я за него, желая, чтобы они побыстрее добрались до сути.

– Погоди. Не торопись. Не о том речь, что не боролась. Сперва к ним пришел Кальт.

– Да кто это? Он из Зыборка? Это поляк? Немец? – спросил я.

– Это Сментек [57]. Кальт – это Сментек. Дьявол, – сказал отец и сплюнул.

– Не понимаю, – признался я.

– Кальт мог бы встать тут, на парковке перед комиссариатом, и задушить маленького ребенка, и никто ничего бы ему не сделал, – сказал отец.

– Потому что все его боятся? – спросил я.

– Потому что он исчезает, когда хочет. Потому что когда хочет – его нет, – ответил он.

Уже когда я был маленьким, родители говорили о каком-то Кальте. Я помню эту фамилию, которая порой носилась в воздухе, звучала в разговорах, которые я никогда не дослушивал до конца, потому что меня тогда выставляли из комнаты.