Холм псов

Может, она просто была безнадежной, глупой и вовсе не такой красивой, а я – просто воодушевлен тем фактом, что впервые у меня есть девушка.

– Не делай этого, – сказала она.

Мне стало ее жаль. Да, именно это чувство. Мне стало ее жаль. Я не привык, чтобы кто-то плакал из-за меня. Помню, я подошел и обнял ее. Что она ужасно пахла, потом и сигаретами.

И все же я хотел бросить все и вернуться в Зыборк, хотя на самом деле незачем было так поступать: то, что здесь и сейчас, было всей моей жизнью, всем моим миром, плохим и хорошим, выгравированным в сердце, а потому я обнял ее посильнее, позволяя, чтобы она высморкалась мне в солнечное сплетение, и сказал:

– Я тоже люблю тебя, Дарья.

Не помню, отчего я так сказал. И что имел в виду. Что я тогда чувствовал. Или просто хотел, чтобы она перестала плакать? И любил ли я ее вообще? Помню, что да, любил, но, может, просто путал любовь с тем, что почувствовал после ее смерти.

И, наверное, я никогда не перестану об этом думать.

– Я тебя – сильно, – сказала она и перестала плакать, начав просто шмыгать носом.

Миколай

На рассвете полиция нашла Гжеся у дороги: вроде бы он все еще был пьян.

Как утверждают, курил сигарету за сигаретой, щелкал окурками в проезжающие машины, словно бы дожидаясь их. Когда, наконец, увидел полицию – сплюнул. «Тот толстяк-инспектор наверняка присутствовал лично и слегка его придавил», – подумалось мне, поскольку Гжесь поглядывал на полицейского так, словно хотел перекусить ему сонную артерию. Немо шевелил губами, а выдыхаемый им воздух мог бы складываться в слова: «сукин сын», «захуярю» и «гребаный».

– Вы же знаете, кто порешил Берната, ну же, сука, из моего сына убийцу делать смысла нет, – мой отец стоял, опершись о стену, руки его были опущены вдоль тела, кулаки сжаты.

– Успокойся, Томек, – говорил ему инспектор, толстый и лысый чувак с нарисованной на лице сердечной недостаточностью.

– Вы прекрасно знаете, – повторил отец.

– Мы знаем? – спросил инспектор. – Томек, тебе есть что сказать? Тогда давай, ну. Давай присядь, и мы все запротоколируем, может, даже пойдешь главным свидетелем.

– У меня нет доказательств, – голос отца был приглушен, словно пробиваясь сквозь натолканную в горло вату.

– Томек, не серди меня, – сказал инспектор. – Не серди меня. Если есть что сказать – то давай. Давай, расскажи все. Но ты только ляпаешь грязью, ходишь среди людей, болтаешь что ни попадя.

– Я не ляпаю грязью. Я знаю, какова правда.

– Правда? Правда такова, что у нас на руках явный след к русским, которые порешили твоего приятеля, – ответил инспектор.

– Да, у вас явный след к русским? Тогда отчего здесь он?! – крикнул отец, тыча пальцем в Гжеся.

Гжесь слушал молча, стоя с широко расставленными ногами, опершись о стену, с руками перед собой, словно показывал всем, что они не скованы. Но на самом деле держал одной рукой запястье второй, чтобы скрыть, как они трясутся.

– По паре причин, – сказал комендант.

– По каким причинам?

– По паре, – повторил комендант.

– По какой паре? – дожимал отец.

Комендант некоторое время молчал.

– Мы нашли нож. Там, где был Бернат. С его отпечатками пальцев, – он ткнул пальцем в Гжеся.

– Со мной говори! – крикнул ему Гжесь.

– Какой нож? – спросил отец.

– «Бабочка». Нож. Раскладной, Томек, – комендант вздохнул.

– Да я потерял тот нож. Потерял его месяц назад, – прошипел Гжесь.

– Так что ты там делал? Зачем туда полез? – отец повернулся к Гжесю.

– Никуда я не лез. Не был я там. Потерял, блядь, нож месяц тому назад, – повторял Гжесь.

– Как это «потерял»? Когда потерял? Какую-то ерунду несешь, – инспектор говорил ему, но избегал смотреть в глаза.

– Потерял, потому что пьяный, сука, был, на хрен, ты каждый вечер пьяным ходишь и теряешь все подряд, жену ты, сука, по пьяни потерял, – прошипел отец.

Инспектор снова вздохнул. Казалось, его болезнь вот-вот возьмет верх.

– Успокойся, – сказал мой отец брату. Гжесь, может, и не успокоился, но заткнулся, только сильнее сжал руки. Я видел, что он изо всех сил старается смотреть в пол.

– Томек, ну, мы должны его придержать, я понимаю, что ошибка, но прокуратура давит.

– Откуда у вас были его отпечатки пальцев? – спросил я.

– Были на теле резаные раны? – спросил вдруг отец. Подошел к коменданту, прижал его к стене и спросил снова: – Были на теле резаные раны?

– Откуда у вас его отпечатки пальцев? – спросил я снова, глядя на Гжеся, но тот смотрел исключительно на инспектора, яростно, словно привязанное к столбу животное, как тогда, в бильярдном клубе – на Мацюся. Я чувствовал, что он вот-вот кинется на инспектора и отхватит ему зубами половину лица.

– Старое дело, – сказал комендант.

– Были раны, сука?! – еще раз рявкнул отец.

– Нет, не было, – сказал инспектор так тихо, что я прочитал это лишь по движению его губ.

Отец сделал шаг назад. Напрягался, набирал воздух, словно собирался крикнуть, но проглотил этот крик, переждал его. И только когда переждал, сказал:

– А раз не было, сука, то освободи моего ребенка или арестуй половину Зыборка, а прежде всего – меня.

Инспектор отступил под стену. Сказал что-то, чего я не услышал.