Холм псов

– Быстро? – засмеялся я. Стянул ей штаны до колен, содрал трусики. Ее тело было холодным, все мышцы напряжены и сведены судорогой.

Я прижал губы к ее ладони, которую она держала на лице.

– Это изнасилование, Миколай, – сказала она снова. Очень тихо. Я услышал, как кто-то ходит по первому этажу. Наверняка Ясек пошел в ванную. Я улыбнулся ей. Тем более, она не могла кричать. Я подумал вдруг, не пойми отчего, что ненависть – это такая сильно измазанная любовь. Любовь, полная жирных пятен, любовь, которой вытирали пол. Я воткнул колено между ее ног, пытаясь развести те в стороны.

– Ты будешь об этом жалеть, Миколай. Будешь об этом жалеть, – сказала она. В ее глазах появились слезы.

– Тогда ты тоже плакала? – спросил я, пытаясь воткнуть в нее член.

С того времени, как она мне об этом рассказала, мы почти не спали друг с другом. На самом деле она даже ни разу меня не поцеловала. Прикасалась ко мне только случайно, натыкалась на меня, лишь когда мы не помещались в одном пространстве, в коридоре, в дверях. Наверное, это нормально. Наверное, так ведут себя люди, которые изменили. До какого-то момента. Измена. Думаю, что есть много нейтральных слов, которые расходятся со своим значением; много – но только не это.

– Ты будешь об этом жалеть, Миколай, – повторила она.

– Как ты, сука, вообще могла это сделать? – спросил я.

Сначала я ослеп, и только потом почувствовал боль, болело все сразу, и тогда я понял, что свалился с кровати. Боль разливалась по голове, как теплый парафин. Когда я открыл глаза, увидел, что она стоит надо мной с соляной лампой в руке.

– Сделай так еще раз – и я тебя убью, – сказала она.

Я почувствовал что-то теплое и липкое у себя на волосах.

– Вызови «скорую», – сказал я.

– Оставайся на полу, – ответила она.

Я хотел, чтобы она увидела, что сделала. Спрятал член в штаны. Попытался встать. Не получилось. Снова свалился на пол.

– Я уезжаю отсюда. Через несколько дней, – сказала она тихо и спокойно, как всегда, когда говорила всерьез, а я провалился в свинцовый и тяжелый сон и в последний миг при сознании думал, что умираю.

А потом проснулся от голоса моего отца, который спрашивал у нее, что случилось.

– Упал с лестницы, – услышал я, как она говорит, и должен признаться, что меня это даже позабавило. Меньше позабавила та херня, что я сделал собственной жене. Это до сих пор давит мне на череп. Словно кто-то привязал кусок резины к голове, чтобы сделать ее тяжелее.

Машина уже не подскакивает, голова чуть меньше болит, дорога в меру ровная, вдоль нее тянутся поля, перерезанные узкими туннелями речек и запруд. Уже светает, солнце несмело выглядывает из-за стены туч и смотрит в воду, на миг превращая речки в сияющих, огненных змей, оглаживая деревья, шесты, столбы, которые безо всякой системы покрывают эти будто бы и обитаемые, но дикие пространства. Дорога виляет, вьется, ведет к сосновому лесу, чтобы резко от него отвернуть. Она – сеть, которая соединяет разбросанные одиночные домики села Пепельный Сад. Где-то вдали, за деревьями, за столбами, видны контуры домов, я начинаю вспоминать их, мы ездили тут на велосипедах с Трупаком и Былем курить траву, там старый кирпичный завод, там – винокурня, а там, еще дальше, за лесом, – мебельная фабрика.

«Тот, кто рассказывает этот мир, явно рассказывает его плохо и навыворот, – думаю я. – Думаю, у него нечистые намерения; он рассказывает этот мир, словно тот из плохой сказки, он может обманывать, притворяться; особенно хорошо умеет делать такое при свете солнца, солнце – его лучший камуфляж; делает мир мерцающим и дрожащим, придает ему предательские отсветы».

Дорога резко сворачивает, отец притормаживает и въезжает на мост, который идет по еще одной плотине, потом еще некоторое время едет сквозь небольшую рощицу, потом вдруг выезжает к селу, рядом с маленькой, покрашенной в салатный цвет церковью. Сворачивает направо, даже не включив поворотник. Мы проезжаем мимо школы, прямоугольного, раскрашенного в оранжевый цвет дома, перед которым виднеется новый спортзал с раздевалкой, а рядом, будто в полной неуверенности, стоит ветхий деревянный сарай, потом доезжаем до большого хозяйства, состоящего из дома красного кирпича и двух прямоугольных, примыкающих к нему сараев.

Ольчак и Одыс вылезают из своей машины. Поприветствовать их выбегает стая собак. Они не кусаются, но надрывно лают; слышу из машины, как Ольчак кричит:

– Вот же, сука, нам что, снова в них петардами бросать?!

– Кыш! Кыш, шавки! – орет отец, вылезая из машины, и с полдесятка собак послушно, одной волной, убегают в сторону забора.

– Ох, к Валиновским нужно больше привозить, чем в магазин, – сплевывает Одыс.

– А у тебя что, мало было? Семь ребятишек заделал, – отвечает ему Ольчак.

– Не нужно мне постоянно об этом напоминать, – пожимает плечами Одыс, всовывая в пасть сигарету.

– Мне стоило это сделать, когда ты ту книжку писал, – отец поворачивается ко мне.

– Что сделать? – спрашиваю я.

Отец поводит рукой в сторону села, обнимая одним жестом небо, солнце, школу, забор, дома и собак.