Холм псов

– С отцом все хорошо. Завтра выходит из больницы. Здоровый, что твой конь. Можете прийти. Что случилось, – говорит Гжесь, последняя фраза его, по сути, вопрос, однако он произносит ее странно плоско, без знака вопроса. Дует ветер.

– Мне никто не поможет, – начинает она скулить. – Никто. Никто не поможет.

– Что случилось? Скажите же, что случилось? – говорит Гжесь. Ему наконец-то удается вынуть свою руку из ее ладони, худой и сморщенной, но сильной, словно щипцы. – У меня суд в Щитне через час.

Она показывает рукой, чтобы мы вошли во двор. Тут чисто, только на земле полно белых капель, брызг на свежепокрашенной бровке тротуара, которые еще никто не убрал. У входа в дом пробста стоит пустая собачья конура с пустой миской. Женщина сильнее запахивает расстегнутую старую кофту с мелким узором. Смотрит на меня, потом на Гжеся.

– Дело в ксендзе Бернате, да? – спрашиваю я.

– Они ничего не делают. Ничего не ищут, – скулит женщина, шмыгает носом. Показывает на заново покрашенную стену. – Если бы только человек этот знал, то не закрасил бы. Там доказательство по делу было. Гитлеровский крест на стене нарисовали, гады. Когда Шарика убили.

– Я знаю, пани Ядзя. Я это все знаю, – говорит Гжесь. – Это – Юстина. Жена Миколая. Мы до них доберемся, но нам нужно ехать.

– Пойдемте, – настаивает женщина. – Пойдемте.

– Десять минут, – говорю я Гжесю.

Не помню, когда в последний раз была в доме пробста. В этом пахнет деревом, старой одеждой, медом, средствами для чистки, тут очень опрятно, дом скромно обставлен, слева отворенная дверь кабинета, внутри большое распятие, большой черно-белый Иисус в тяжелой резной раме, множество книг, бюро красного дерева, бумаги. Все это едва видно, потому что внутри темно, окна закрыты тяжелыми шторами; не знаю, как женщина вообще что-то тут видит.

– Никто ничего не хочет говорить, – говорит старушка. – Никто ничего не знает. Эта полиция его хоть ищет? И ничего не нашли, а я говорила, он все дома оставил. Он бумажник не взял, не взял пальто, ничего, он же к жене брата поехал, я знала, потому что он так говорил. Его наверняка у ее дома поймали.

На миг в голову приходит, что она, возможно, стоит и плачет перед входом целыми днями, рассчитывая на то, что кто-то войдет внутрь и выслушает ее.

А потом я думаю о жене Берната. Что она делает, где она теперь, если все люди по очереди отваливаются от нее, словно отрубленные топором куски дерева. Несчастная женщина. Должно быть, она сейчас – одно огромное одинокое горе, думаю я. Она из этого горя вся состоит.

Вот они, жертвы Зыборка. Бедные женщины, оставленные на обочинах перед домами, плачущие в пустоту, высматривающие хоть какую-то помощь, не имеющие сил идти в одиночестве.

– Камила звонит, – Гжесь вынимает телефон из кармана.

– Ничего не нашли, говорят, что, мол, сбежал к какой-нибудь любовнице, о Бернате тоже так говорили, что он сбежал, здесь говорят, полиция говорит, что он ребенка какого-то там сделал бабе и сбежал, какой бабе, какого ребенка, как он, святой человек, как бы он все дома оставил, господи боже, – говорит женщина, чуть шепелявя, продолжая плакать, вот только бесшумно, крутя в пальцах подол кофты.

– Камила звонит, – повторяет Гжесь.

– Так ответь, – отвечаю я.

– Алло, – говорит он.

– И я кое-что имею. Она мне кое-что дала. Я покажу, – говорит женщина. Чапает в кухню. Я вижу, как прячет что-то в карман. То, что она крутила в руках – это были четки.

– Да, я, буду, отчего мне не быть, – ворчит в телефон Гжесь. Прижимает его к грудной клетке. Слышу, как Камила что-то говорит.

– Юстина, на хрен, поехали, – заявляет он. Делается красным, у него трясутся руки. Я киваю, но не двигаюсь с места. Звук шагов старухи стихает. Воздух в прихожей делается тяжелым и застоявшимся. Пахнет благовониями, но также дешевыми духами, вареной картошкой, старой собачьей шерстью. Я смотрю на распятого Иисуса в кабинете, это карандашный рисунок, всю картину заполняет его лицо, глаза направлены вверх, рот приоткрыт, по лицу стекают крупные и черные капли крови. Если бы не эта кровь, Иисус на рисунке казался бы слегка пьяным.

Потом снова слышатся шаги.

– Хочешь у меня их забрать – так забери, сука, и все, нахуй весь этот базар, скажи мне! Буду через минуту! – рычит Гжесь.

– Не кричи на меня, – доносится из телефона голос, квакающий, искаженный, но отчетливый.

– Вот, – женщина сует мне что-то под нос, сжимает это кулаком. Только через секунду я понимаю, что` это на самом деле. Сперва мне кажется, что это сверток кабеля, удлинитель, но когда беру его в руки, понимаю, что это буксирный трос, весь в смазке, заканчивающийся крюком. Из-под черноты смазки виднеется первоначальный цвет, вероятней всего – синий.

– Откуда это у вас? – спрашиваю я, все еще не понимая.

– Давай, – Гжесь прячет телефон в карман. Подходит ко мне, кладет руку на плечо. – Мы должны ехать, Юстина. Пани Ядзя, я к вам заеду, или приходите к нам завтра. У меня детей бывшая жена хочет отобрать. Нужно в суд ехать.