Ходынка

— Развлекайте же меня! — заскучала Надежда Николаевна. — Что вы всё под нос себе бормочете!

Бокильон очнулся. Они уже подходили к Моховой. От Манежа в сторону Тверской двигалась казачья сотня на одинаково рыжих лошадях. Первые казаки уже выехали на Тверскую и их гимнастические рубахи белели в сумерках над толпой, плывущей к Ходынке.

— Давайте немного отдохнем — предложил Бокильон.

Они зашли в скверик возле университета и смогли найти там место лишь потому, что скамейку только что покинула группа необычно молчаливых, усталых с виду студентов. Все остальные скамейки, а также землю занимали фигуры сидящих, лежащих и даже спящих людей. Какому-то старцу положили под голову котомку — он, судя по всему, только что очнулся: смотрел на свою семью и никого не узнавал.

— Надежда Николаевна! — начал Бокильон, прижав к груди сложенные руки. — Голубушка!

Надежда Николаевна внимательно посмотрела Бокильону в глаза:

— Опять вы за старое. Не хотите брать за меня ответственность? Отлично! Я дойду одна.

— Что с вами? — Бокильон тут же осознал всю степень решимости Надежды Николаевны, ее бесстрашие и безнадежность попыток уговорить ее остаться в городе. — Отдохнем и пойдем дальше.

— Я не устала.

— Еще устанете, уверяю вас. Быстро мы туда не придем. Вы же видите…

— Знаете, Бокильон… Дайте папиросу, пожалуйста. Дайте, темно уже.

Бокильон вздохнул, запустил руку в карман и протянул Надежде Николаевне открытый портсигар. Спутники закурили. Надежда Николаевна выпустила дым в сторону старухи, смотревшей на нее во все глаза, и сказала:

— Николай Константинович, вы собирались рассказать мне этнографию.

Бокильон улыбнулся:

— Право же… Так нельзя говорить. Надо „об этнографии“. Вы имеете в виду мой интерес к этому празднику, не так ли?

— Угу — промычала Надежда Николаевна, вновь затягиваясь папиросой.

— Извольте. Помните такую сказку: родился младенец, устроили крестины, и забыли позвать на праздник фею. А та потом начала мстить.

— Еще бы!

— Обычай угощения всего народа — вот предмет моего интереса. Обычай этот распространен повсеместно среди всех народов на земле. Этнографы называют его словом „потлач“. Это слово из языка индейцев Северной Америки. Внешне потлач выглядит следующим образом: вождь племени или просто воин, желающий повысить свое положение в обществе, созывает на праздник народ, угощает его и одаривает. Так народ становится должником вождя, воина и его семьи.

— Что ж, очень похоже на нас. Да и на Европу тоже.

— Вот-вот. Дело в том, что со временем этот обычай начинает отмирать, как в Европе. Но кое-где он сохраняется, как у нас.

— Мы же отсталая нация — вздохнула Надежда Николаевна.

— О, нет, что вы! Нет, тысячу раз нет! Отсталые нации не способны дать Чайковского, Даля, Григоровича! Но об этом после… Так вот, интересно, что обычай одаривания отмирает постепенно, в соответствии с прогрессом в развитии общественного организма. Взять, например, кредит. Мы берем в банке деньги, а потом возвращаем с процентами. У индейцев роль кредита играет участие в потлаче, понимаете?

— Кажется, понимаю.

— То есть устроил вождь какой-нибудь праздник жира…

— Жира?

— Да. Где жир ложками едят.

— Какая гадость! — поморщилась Надежда Николаевна, прикладывая руку к горлу. Она попыталась сделать еще одну затяжку, но тут же бросила папиросу на землю и растоптала ее каблуком.

— Да. Но при некоторых условиях и для нас жир может стать предметом наслаждения. Нам просто не приходилось голодать. Я, впрочем, голодал, для опыта. А у голодающих брезгливости не бывает. У них все культурные гастрономические наслоения исчезают и тон начинают задавать прежде всего грубые требования организма. А дикари голодают часто.

— Ну хорошо. Накормил вождь своих подданных…

— Соплеменников. Это разные вещи. Вождь — не царь, его и заменить можно. Очень даже просто — путем тоже потлача, но более щедрого.

— Как интересно… И смешно немного. Продолжайте. Накормил вождь жиром…

— И поевшие жира становятся его должниками. Впрочем, поедание жира — только начало. Дающий потлач устраивает и настоящее пиршество, а потом раздает ценные между индейцев вещи. Всякие там одеяла, ружья, муку и так далее. Интересно, что белые власти борются с этим обычаем.

— Что же в нем плохого?

— Доведение, с точки зрения белых, до абсурда. Высшей формой потлача становится уничтожение имущества, отречение от него.

— Ради чего? Ради кого?

— Ради предков, например. Есть миф, по которому предков можно воскресить чередой богатых потлачей. Но этот миф — только повод, конечно. Главное — это унизить соперника, который, возможно, тоже дал потлач, то есть дал тебе в долг. Унизить, поставить его в тень своего имени. Ну, и остальных получателей потлача тоже. Такая вот война имуществ. Разумеется, когда белая администрация в Америке видит, что индейцы уничтожают свои продукты, свой жир, когда те топят лодки, жгут дома, они почитают себя обязанными остановить это безобразие.

— И что же, получается?