Ходынка

„Почему, ну почему я должна читать эту книгу?“ — подумала Надежда Николаевна. Все пишбарышни уже ушли, оставались только она и старая дева мадам Черниговская, сутулившая спину с вертикальным рядом пуговиц.

Надежда Николаевна поставила локти на столик, положила скулы на подушечки больших пальцев и снова опустила глаза:

„…Amazan vit un philosophe sur le tr^one; on pouvait l'appeler le roi de l'anarchie…“ [19]

В этом месте страницу карманной книги, лежавшей на коленях, надо было перевернуть. Читалась книга нелегко: мельчайший шрифт для подслепых таможенников, страницы без полей, с подступавшими к самым обрезам буквами… Кроме того, верхний, у переплета, угол книги был просверлен насквозь. Видать, таким образом ее и другие томы некогда соединили одним шнуром, чтобы скрепить его концы сургучной печатью и приобщить к вещественным доказательствам всю библиотеку, вынесенную из мазанки с простреленными по примеру Сильвио стенами. „Кузька, коловёрт!“ И теперь там, где прошло сверло, всегда оказывался ключ к самым темным по смыслу местам. За сто с лишним лет содержание книги устарело даже для России; слог ее оставлял желать лучшего. Тем не менее прочесть „Царевну Вавилонскую“ следовало непременно, ибо и в нынешнем году она оказалась в списке запрещенных цензурой сочинений Вольтера. Не прочитав же запретное, так легко угодить в дикари, ретрограды… Салтычихи! А может… — Надежда Николаевна вздохнула — может быть, маменька права, и девичьи искания пора сменить все-таки на более или менее достойного мужа?

Дверь ремингтонной приоткрылась и в нее боком вошел директор конторы Юфряков. На директоре был новый костюм в мелкую черно-белую полоску. В петлице его пиджака алела роза. Прижимая к груди котелок, он раскланялся с мадам Черниговской и, на ходу прибавляя фитиль своей улыбки, направился к Надежде Николаевне. Та как ни в чем не бывало заглянула в рукописный листок, лежавший слева от ремингтона, поставила пальцы на средний ряд клавиш и продолжила строку, начатую полтора часа назад: „Сим настоятельно предлагается в кратчайшие сроки…“

Книгу пришлось снизу прижать к столешнице коленями, а для этого — вдавить носки башмаков в пол и приподнять каблуки. Господи, доколе? Когда же необходимость школярских уловок уйдет из ее жизни?! Ведь ей уже без году двадцать!

— Мое почтение! — улыбнулся Юфряков, встав рядом. — Эк вы бойко печатаете!

— Что? — сделала Надежда Николаевна вид, будто только что заметила своего патрона: подняла лицо, устало прищурила глаза, весьма кстати заслезившиеся как у „Неизвестной“ Крамского. Надо же — как по маменькиному вызову явился, прямо джинн из лампы! Недурен, не без средств, не незнатен, костюм по моде, причесан а-ля Капуль, брови галантным домиком. Un homme comme il faut. [20]

— А скажите, правда ль, что когда на ремингтоне пишут, руку так держать надо, будто в ней яблоко?

Надежда Николаевна пожала плечами, сделала пальцы граблями и одним махом закончила строку: „… означенные же образцы препровождаются с настоящим письмом“. Звонок, бросок каретки, красная строка…

Но Юфряков, решив блеснуть остроумием, всегда говорил до конца:

— Право же, на ум приходит небезызвестная история про яблоко, коим Ева в Эдеме прельстила Адама.

Надежда Николаевна учтиво покивала.

— Ха-ха-ха — закончил Юфряков.

Надежда Николаевна набрала в память следующую толику канцелярского тумана и стала переносить его на лист, заправленный в ремингтон. Пальцы сами бегали по клавишам, Надежда же Николаевна искоса поглядывала на вурдалачьи губы Юфрякова, алевшие в стоявшем рядом с ней зеркальце.

— Какие, однако, у вас красивые руки — шевельнулись губы. — Сколько в них грации!

Надежда Николаевна внимательно, поднимая брови и пуча глаза `a l'imb'ecile [21], осмотрела кончики своих пальцев, как всегда испачканные соприкосновением с угольной бумагой.

— Это вам — Юфряков положил к ремингтону коробочку, на крышке которой боярин времен Алексея Михайловича держал в руках поднос с конфетами фабрики Сиу.

— Мерси — сквозь зубы проговорила Надежда Николаевна. — Я не ем сладкого.

Уголки вурдалачьих губ дрогнули и поползли вниз.

— От сластей прыщи разводятся и пузо болит — продолжала Надежда Николаевна.

Юфряков подумал, потом вынул из котелка белые перчатки и развел руки в стороны — в одну перчатки, в другую котелок.

— Ну что ж… А может быть, вы позволите пригласить вас в „Яр“?

— У меня через час свиданье — не поднимая голову, произнесла Надежда Николаевна. — Э-э-э… „С нижайшим почтением, Уткин, агент“. С женихом. Разве что вы пригласите нас обоих?

Миндалевидные глаза Юфрякова забегали.

— Ах, нет, забыла! Совсем забыла! Жених повезет меня представлять родителям. Извините, Роланд Евгеньич, в другой раз.

Юфряков поплясал возле столика в знак прощания, нахлобучил котелок и вышел, не взглянув на мадам Черниговскую. Едва за директором закрылась дверь, мадам Черниговская обернулась:

— Наденька, а вы знаете, что у Роланевгеньича на Фоминой сразу два сына родились?

— Нет.