Хэллоуин

Иллюминаторы брызнули граненым бисером, Воробьев и переводчик обмякли в креслах, пилоты наверняка тоже – не было времени смотреть.

Опять добро творю, подумал Иблис, умрут легко; ладно, компенсируем мародерством. Тремя лапами и кончиком хвоста содрал с Воробьева застегнутое пальто – пуговица звонко щелкнула по двери – и выскользнул наружу. Снаружи воздух был тугой и совсем ледяной – минус девятнадцать, если ветра не считать, а как его не посчитаешь, когда он держит, толкает и несет, чуть переворачивая, а я не могу больше летать, вот тут пальто и пригодится – раскинем ковром, уходим в сторонку, бабах, ух как ударило, прощай, Воробьев, прощай, разовое сокращение нефтедобычи на тридцать семь процентов, и ты, отпущение бессмертного греха, тоже прощай, и теперь взвейтесь кострами, ай, ну не так же, жарко, аж нос с хвостом опалило и надо лбом горячо, теперь совсем все зароговеет – много, оказывается, керосина оставалось, а будет еще больше, везде будет, и бензин, и мазут, и нефть – а у нас все меньше нефти, смолы и гноя, я, я, и я, но Кортес-то, как я на него надеялся, он-то должен был сработать, да все должно было сработать – и полетело к моей матери, которой нет и не было никогда, и неужто это просто случайность – бывают такие случайности, но не тридцать же четыре раза подряд, это уже тенденция, однако, а за каждой тенденцией в этом мире стою или я, или бывшие братки мои, ах вы братки, неужто и здесь против играете, ну не стыдно ли, я ж один, а вас вон сколько, и под такой крышей…

Про крышу вспоминать не следовало: Иблиса мягко свернуло в костистый колоб и швырнуло сквозь толстый ветер, сперва приятно, потом свирепо холодящий опаленные детали образа, полы пальто затрещали сорванным кливером, спину стеганули ветки карликовых берез, по лицу ширкнула травка и слой песка, глубже вбивали не комком, а штопором – глина со щебнем, все щеки здесь оставлю, а нет, до гранита меня поберегли, за что ж – ах, снова опалило, вывернуло, тьма, тьма, тьма! опять задыхаюсь, почему я задыхаюсь, мне ж не нужен воздух, я из другого огня, дайте воздуха, возд!!! ччерррр, все, умер, как нелепо, совсем.

Судный день настал – и теперь только ад, ад навсегда, костры, слезающая кожа, головы чертей под гнойным соусом на завтрак, собственная пузырящаяся кожа на обед, раздирающая смерть на ужин, а с утра все сначала, без неба, без земли, только смерть, только жар и только лед – и не будет этому конца. Почему именно сейчас, я же честно старался – насколько мог. Логично, конечно: я бы тоже ускорил судебный процесс, если бы знал, что тюрьмы превращаются в курорты. Но меня не спросили, а указали другой путь к прощению – и я почти дошел. Почти, почти, почти кто-нибудь мою память.

Вспышка! вдох! вонь, еще вдох, гной и сера прямо в мозг, в кровь, в пламень моего естества, голова лопнет, глаза человеческие, слезятся, плевать – жив, я жив! Снова жив. Если это жизнь. Если тысячелетия изгнания, отлучения от небес и постоянного умирания – это жизнь.

Ты очень жестокий.

Ну когда я привыкну.

Иблис, безвольно болтая хвостом, опустился на эркер над шестыми вратами ада, рядом с неподвижной фигурой Малака, которому, похоже, и был обязан форсированным нисхождением. Малак, последние тысячи лет руководивший ангельским оцеплением преисподней, при появлении проклятого брата даже пером не повел: так, сложив ручки на коленях, и смотрел в коричневую муть, заменявшую аду воздух. Он-то, как прочие вольнонаемные, вместо мути видел безоблачную лазурь. Гнойная грязь перед глазами была уделом поднадзорных, многие из которых каждый день сходили с ума и сворачивали шеи в попытках оглянуться на синюю чистоту, сияющую сразу за краем глаза.

Иблис попытался разместиться изящно, нога на ногу, хвост на плече, но запутался в пальто, чуть не свалился с шестисотлоктевой высоты на костяные шипы, торчащие из бурливого шевеления, нахохлился, сунув руки в карманы, нащупал платиновый портсигар вице-губернатора, прикурил от когтя, тихонько пустил струйку дыма в лицо Малаку, немедленно получил ее под веки, вытерпел еще полсигареты и все-таки сорвался:

– Ну и чего вы добились? Людей своих любимых загубили (а ведь кланялись им), полцивилизации на рога поставили – и все чтобы меня мордой в миро ткнуть? Приятно теперь, да? Наслаждаетесь победой? Как же, с общим врагом, отступником, справились, все на одного, блин, как у вас принято. Сами послали – сами и отозвали, красавцы! И что теперь? За что боролись-то? Мне, что ли, это кипение нужно? Да наоборот! Мне за всех, между прочим, обидно. Ладно, пацанов моих не жалко, хотя они уже вон, – он не глядя ткнул когтем за спину, – как поднадзорные стали, только по хвосту и отличишь. Но грешникам-то за что такая смена режима? Это что, смертные муки? Это что, адское пламя?