Хаски и его Учитель Белый Кот, Том II

— Раньше, когда Юйхэн видел, что я пью, он всегда выглядел расстроенным, а теперь… эх, все кончено, не стоит говорить об этом. Что было, то прошло. Я не считаю свои года, но одного за другим я провожаю старых друзей… Жань-эр, сынок, можешь ли ты понять, что это за чувство?

— …

Мо Жань опустил глаза.

В прошлой жизни Сюэ Чжэнъюн тоже задавал ему этот вопрос.

Тогда он только потерял Ши Мэя — самого близкого для него человека. Разве могла его взволновать смерть других людей? Он не понимал и не хотел понимать. Однако сейчас, как он мог не понять?

До того, как возродиться, он остался совсем один в огромном Дворце Ушань.

Как-то раз ему приснились прежние времена, когда он был учеником старейшины Юйхэна, и он проснулся с твердым намерением посетить свою старую комнату в общежитии. Толкнув дверь, Мо Вэйюй вошел в маленькое скромно обставленное жилище. Здесь очень давно не убирали, и все уже покрылось слоем пыли.

Взгляд упал на маленькую жаровню, когда-то брошенную кем-то на пол. Он поднял ее, подержал в руках и автоматически захотел поставить на место.

Эти годы так быстро пролетели… Сейчас же он, на мгновение потеряв почву под ногами, стоял посреди комнаты с маленькой жаровней в руках.

— Эта жаровня, где она стояла?

Он не мог вспомнить.

Хищный взгляд скользнул по людям, съежившимся за его спиной. Лица их были смазаны и размыты. Он не знал, кто они, и не смог бы назвать ни одного имени[98.3].

Естественно, эти люди не знали, куда их Император в молодости привык ставить жаровню.

— Эта жаровня, где она стояла?

Он не мог это вспомнить. А люди, которые помнили, были мертвы, давно обратившись в прах.

Поэтому как мог Мо Жань не понять чувства Сюэ Чжэнъюна?

— Иногда я вдруг вспоминаю какую-нибудь шутку из своей юности и, забываясь, произношу ее вслух. А потом осознаю, что рядом не осталось никого, кто смог бы понять ее.

Сюэ Чжэнъюн опять сделал глоток из фляги, потом опустил голову и рассмеялся:

— Твой батя, мои братья по оружию… твой учитель… эх!..

Его речь струилась безудержно, как горный поток:

— Жань-эр, сынок, а ты знаешь, почему этот пик называется «Ааа»?

Мо Жань знал, что не стоит этого говорить, но все его чувства были в слишком сильном смятении, и он не хотел снова слушать рассказ Сюэ Чжэнъюна о смерти отца, поэтому просто ответил:

— Знаю. Дядя приходил сюда и плакал в голос.

— А, — ошеломленный Сюэ Чжэнъюн моргнул. Потом, видимо что-то поняв, подмигнул, от чего стали видны слезинки, затаившиеся в морщинках в уголках глаз. — Твоя тетя тебе рассказала?

— Да.

Сюэ Чжэнъюн, старательно утерев слезы, глубоко вздохнул и сказал:

— Хорошо, хорошо. Тогда ты понимаешь, что дядя хотел сказать тебе. Нельзя все держать в себе. Ничего страшного, если дашь волю слезам. В жизни бывают люди, которых мужчина должен оплакать. Это не стыдно.

Мо Жань никогда не рыдал в голос. Возможно потому, что он прожил две жизни, его сердце стало тверже железа. По сравнению с душераздирающей болью, которую он испытал, потеряв Ши Мэя, сейчас внутри него был полный штиль. Он был так спокоен, что даже испугался собственного оцепенения. Ему самому было странно, почему он до сих пор так холоден.

Посидев еще немного, Сюэ Чжэнъюн сделал еще один глоток и встал. Может, у него занемели ноги от долгого стояния на коленях, или его дядя слишком много выпил, но он пошатнулся.

Ухватившись своей большой рукой за плечо Мо Жаня, он сказал:

— Хотя трещина в Небесах была закрыта, нам все еще нужно выяснить, кто стоит за всем. Вряд ли этим все закончится. Вполне возможно, что впереди нас ждет новая великая битва. Жань-эр, тебе все же нужно спуститься с горы, чтобы поесть. Не мори себя голодом.

Договорив, он повернулся и покинул Зал.

Уже наступила глубокая ночь. Шуантянь освещал лишь одинокий серп луны. Сюэ Чжэнъюн, притоптывая ногами никогда не таящий снег, сделал большой глоток водки из своего бурдюка и голосом, подобным старому разбитому гонгу, затянул старую песню провинции Сычуань:

— Поминая старых друзей, я сам и как неприкаянная душа, только выпив, могу почувствовать счастье вновь. В детстве под деревом лавра зарыли вино, скрестили бокалы, в морщинах лицо, седина на висках. С рассветом растаял сон, где вместе идем далеко, оставьте старое тело мое скрывать горечь слез туман. В мире прожить бы тот век, что отмерили мне Небеса, с милыми сердцу людьми вновь хмельную чашу деля.

Финал битвы в этой жизни оказался иным. Тогда в гробу лежал Ши Мэй, сейчас — Чу Ваньнин, поэтому Сюэ Чжэнъюн скорбел куда сильней, и песня его была совсем иной.

Мо Жань стоял, прислонившись спиной к открытой двери прощального зала. Он слушал этот хриплый голос, полный сдерживаемых рыданий. Скорбь этого мужественного человека была так глубока. Песня, подобно стервятнику, взмыла высоко в небо, и теперь постепенно удалялась, пока окончательно не затихла вдали, поглощенная завыванием метели.