Ханский ярлык

Присутствующие молчали, внимая слову святого старца. Юрий, уставя взгляд в столешницу, хмурился, теребя кисть пояса. Михаил, сидевший напротив, откинулся к стене, и во всей осанке его чувствовалось превосходство над присутствующими и даже некое презрение к ним. Оно и понятно, он здесь победитель, он должен диктовать свои условия.

—...Отриньте самолюбие ваше, дети мои, — взывал владыка, — обнимитесь, примиритесь, как истые братья в православной вере и единого пращура дети.

Ясно, что Давыд намекал на Александра Невского, а точнее даже, на отца его Ярослава Всеволодовича. Но по всему видно было, что «единого пращура дети» не очень-то склонны обниматься. Ещё бы, один был великим князем, другой зятем золотоордынского хана — где им было перешагнуть чрез такое высокое положение.

Архиепископ закончил свою речь уверенностью, что князья наконец-то помирятся и что это послужит только на пользу многострадальной отчине.

Пора было начинать, но князья молчали. Михаил Ярославич, как победитель, считал, что ему просить нечего. Юрий Данилович — из упрямства. Вместо него вступил Степан Душилович, видимо приглашённый в посольство как обычно за его краснобайство:

   — Я думаю, начать надо с пленных, которые томятся в Твери у великого князя Михаила Ярославича.

   — Давай начнём с них, — согласился Михаил. — Какие пленные интересуют вас?

   — Это наше посольство, князь, которое ты незаконно перехватил в пути.

   — Вы меня сами вынудили к этому, Степан Душилович.

   — Каким образом, князь?

   — Скажи, по какому такому закону вы перебили и утопили всех моих сторонников?

   — Но это было решение веча.

   — На вашем вече решает здоровая глотка какого-нибудь забулдыги. Не возражай мне. Я знаю. И мой перехват вашего так называемого посольства был ответом на вашу замятию. Я поступил с вами так же, как вы со мной, но только никого не топил и не убивал. И готов хоть завтра вернуть их вам, но, естественно, не задаром.

   — Сколько ж ты просишь за них?

   — Не дорого, лишь бы оправдать их содержание. По десять гривен за человека. И помимо этого за ваше выступление против меня на поле брани — пятьсот гривен. Так мало потому, что вы ещё прошлый пятитысячный окуп не выплатили.

   — Сам знаешь, Михаил Ярославич, как ныне трудно в Новгороде и с хлебом и с деньгами.

   — Знать, не очень трудно, если привели дружину на помощь Юрию Даниловичу. Не мне как великому князю, а ему.

   — Но сам же знаешь, князь, что Новгород издревле волен в князьях, ещё со времён Ярослава. Не заладилось с тобой, послали за Юрием Даниловичем.

   — Вот-вот, не налезла рукавица на руку, так натянем на голову.

Наконец и Юрий Данилович решил разомкнуть уста:

   — А сколько ж назначишь за моих пленных?

   — За каких?

   — Ну, за дружинников хотя бы? Когда их вернёшь?

   — Как получу мир от тебя и ты крест поцелуешь на этом.

   — Но у тебя ещё ж жена моя и брат Борис.

   — И княгиню с князем доставлю в Москву хоть завтра, но только в твои руки. Повторяю, только в Москву.

Этим Михаил Ярославич косвенно указывал Юрию его место. Москва, а не Новгород, откуда он ныне явился.

   — Слава Богу, — забормотал владыка, видимо решивший, что главное дело сделано, о пленных договорились. И перекрестился трижды.

Однако недовольно закряхтели новгородцы, и Степан Душилович молвил обиженно:

   — Интересно получается, Михаил Ярославич, с нас ты окуп дерёшь эвон какой, а москвичей прощаешь.

   — Они мне другим платят. Тишиной. А Новгород, за Калиту не ухватишь да не тряхнёшь её, он и не поймёт своей вины.

Князь Михаил перехватил выразительный взгляд Юрия в сторону новгородцев, недовольный, даже злой. Подумал: «Не понравился экивок новгородский в московскую сторону. Это хорошо. Значит, я верно вбил этот клинышек меж ними. Вовремя».

Кавгадый сидел у окна и, кажется, не собирался вступать в спор. Его молчание князь Михаил расценивал как поддержку, Твери: «Не зря я его задарил. Не зря».

Во время препирательств с новгородцами скрипнула дверь. Все повернули головы туда. В неширокий раствор просунул голову Сысой и, встретившись взглядом с Михаилом Ярославичем, требовательно закивал головой, зовя его к себе.

Михаил Ярославич нахмурился, понимая, что по пустяку Сысой бы звать не стал. Почувствовал, как тревожно сжалось сердце.

   — Я сейчас... — И, поднявшись с лавки, вышел на крыльцо. — Ну что там? — спросил Сысоя.

   — Вон Аксайка прискакал, — кивнул Сысой. — Беда дома.

Аксайка стоял у взмыленного долгой скачкой коня и, увидев, как князь направился к нему, пал на колени.

   — Ой, беда, князь! Шибкая беда!

   — Говори, чёрт!

   — Княгиня померла, князь.

Михаилу Ярославичу показалось, что его качнуло. Аксайка, видимо, понял свою оплошку:

   — Не твоя, не твоя, Юрий.

   — Пленная?

   — Да, да, да.

Михаил Ярославич схватил Аксайку за грудки, поднял с колен, спросил свирепо, словно он был во всём виноват:

   — С чего вдруг? С чего померла? Ну?

   — Не знаю, князь. Что-то плохо ела, сильно рвало перед смертью.

   — Сволочи! — князь отшвырнул Аксайку, обернулся к Сысою: — Седлай коней! Живо!

И, спотыкаясь, пошёл к крыльцу, сразу потемневший, сникший. Поднялся по ступеням, открыл дверь. Встал в проёме, прохрипел:

   — Княгиня Агафья померла.