Халулаец

И вот сижу я такой, по клавишам щелкаю, пью кофеек, на журнал поглядываю, на ворон. Посреди небывалой ясности. Тут домофон затренькал. Я вначале подумал, что меня глючит. Ну кто ко мне может пожаловать в восемь часов утра? Я, главное, только-только наушники хотел надеть. Если б надел — ничего бы не услышал. Вхолостую домофон бы надрывался. Но надеть наушники я не успел. Секунд двадцать мне не хватило. Вообще, как подумаешь о переплетении маленьких случайностей и какую огромную тень они способны отбросить, то журнал «Знамя» уже не кажется таким уж надежным оберегом.

Домофон звонил полминуты, когда я встал со стула и снял трубку.

— Да?

— Привет, Олег. Это Василиса.

Я замолчал. Я зашел в темный лес. Закружилась голова. Василиса. Подруга детства, собутыльница, наркоманка, всадившая три года назад мне в грудь шприц с чужой кровью, от которой я заразился гепатитом С. Я пытался отобрать у нее шприц, потому что она слила остатки с пяти шприцов и хотела этой кровью уколоться. Завязалась драка. Я не хотел бить Василису кулаком и поэтому ловил ее руки. Она этим воспользовалась и всадила иглу мне в грудь, чтобы тут же вдавить поршень. Я заболел гепатитом С и был этому рад, потому что мог заболеть ВИЧ. Потом, где-то через месяц, Василису отправили в зону. Она полицейского укусила и по совокупности фактов своей биографии загремела в Березниковскую колонию.

Знаете, есть такая фигня, когда человек все видит и будто бы понимает, но шагает под грузовик? На голубом глазу шагает, бог весть почему. Примерно по этим же соображениям я сказал:

— Поднимайся, Василиса.

И открыл дверь. И вот едва я повесил трубку домофона, как тут же спросил себя: «Зачем?» Я кололся «солью» и чуть не умер, страшно пил и чуть не умер, постоянно дрался и чуть не умер, жил на улице и чуть не умер. Все, с кем я кололся, пил, дрался, бомжевал, умерли. Все, кроме Василисы. И теперь я пригласил ее в дом. Ее невозможно перековать. Пляски с демонами — ее суть. Но невозможно ли перековать меня?

Ясность улетучилась. Вокруг раскинулись буераки. Я сбегал в комнату и взял журнал и кофе. С журналом под мышкой и термокружкой в руке я вышел в общий коридор и открыл дверь. На пороге стояла Василиса и улыбалась.

— Привет.

— Привет.

— Я только что освободилась.

— Рад за тебя.

— Мог бы и приехать...

— Мог бы, но я завязал. Жена, знаешь ли, работа.

— Как скучно.

— Ясно.

— Ясно?

— Ясно.

— Кому нужна такая ясность?

Хриплым красивым голосом Василиса пропела: «И мы с тобой не доживем до пенсии, как Сид и Нэнси, как Сид и Нэнси». Ее каштановые волосы струились по плечам. Правильные черты дышали жаждой жизни. Голубые глаза глядели с издевкой. Во всей ее фигуре была какая-то страшная правда саморазрушения, от которой я почему-то не мог отвернуться. То есть я старался от нее отвернуться, но что-то случилось с шеей. Я смотрел и смотрел, и чем дольше я смотрел, тем увереннее смотрела Василиса.

— Зачем ты пришла?

— Мне негде жить. Родители от меня отвернулись.

Василиса притворно вздохнула.

— И что?

— Пусти пожить. У тебя ведь есть свободная комната?

— Не пущу. Она занята. У меня приятель живет.

(У меня действительно жил приятель, попавший в трудную ситуацию.)

— Прогони его. Если, конечно, дело только в приятеле.

— Не только. Моя жена не допустит, чтобы ты тут жила.

— То есть дело в жене и приятеле?.. Ты любишь ее?

— Люблю.

— По рукам и ногам, бедный Олежек. Давай хоть кофе попьем. Или ты меня даже в гости не пригласишь?

Я смешался. Гостеприимство — это черта моего характера, понимаете? Василиса только что освободилась. В конце концов, мы с ней с детства дружим!

— Давай попьем. Проходи.

Я посторонился, и Василиса проскользнула в квартиру. Я побрел за ней. Я брел и пытался рассуждать логически. Взывал к ясности. Ясность ускользала. Я вдруг понял, что перестал себя понимать. Что вообще перестал понимать мир. Я был ни в чем не уверен, даже в том, что живу так, как мне нравится, и люблю свою жену.

В коридоре Василиса взяла полотенце и коротко бросила:

— Я в душ.

— Там...

— Да знаю. Я ведь уже была.

Пока Василиса мылась в душе, я сварил кофе и нарезал бутерброды. Я нарезал бутерброды и прислушивался к льющейся воде. Я знал, что могу взять нож, открыть им ванную и присоединиться к Василисе. Она будет не против. Я буквально кожей чувствовал, что она будет не против. Чтобы отвлечься, я раскрыл журнал и попробовал читать. Буквы не шли в глаза. Точнее, глаза не могли за них зацепиться, словно буквы были в скафандрах. Я отбросил журнал и уставился в окно. Через две минуты из ванной вышла Василиса. Она была в одном полотенце и тапочках моей жены.

— Какие маленькие ноги у твоей благоверной. Она ходить-то может?

— Может. Сними тапки.

— Давай без фетишизма. Ты ей тоже целуешь ножки или это только мне такая нежность перепадала?

— Пей кофе, Василиса. И уходи. Я не буду играть в твои игры.

— Жаль. Я пока сидела, ко мне один дурачок на свиданки стал ездить. Знаешь, есть такие ребятки, которым в кайф поваляться с зечкой.

— И чего?

— Ничего. Просто он оказался денежным. А я девушка горячая, ты ведь в курсе?

— В курсе, в курсе. Дальше что?