Хаидэ

Отползя, сел и завыл, раскачиваясь из стороны в сторону, пока она, кашляя, держалась за свое горло. Потом ушла, не сказав и не посмотрев. Он думал — никогда не увидит больше. А когда вернулась, подумал другое — лучше бы не увидел. Женские плечи были исполосованы свежими рубцами, а один глаз заплыл тяжелым мешком. Молча села, двигаясь скованно, превозмогая боль, развязывала узлы, срываясь пальцами. И после, отвернувшись, заплакала, прижимая ко рту край рукава. Он протянул было руку, погладить тугие косы, но увернулась в ужасе, и тут же, задавив крик, улыбнулась, поворачивая лицо к невидимым стенам, заговорила старательно о пустяках.

Тогда он поклялся себе — никогда не обижать ее больше. Послушно ел, слушал, как говорит, много и ни о чем, старательно обходя все, что нужно бы знать ему — что здесь, сколько людей, для чего это все. И что будет с ним. Но был благодарен ей за то, что и она не спрашивает. Лгать не хотел, а за его молчание вместо ответов, был уверен — ее накажут.

Потом она исчезала, и Нуба оставался один. С непрерывно звучащим в голове голосом княжны. Будто она не жила, не спала и не ела, а только, стоя у края воды, все звала и звала, и голос полнился тоской и безнадежностью. Потому что он не отвечал ей.

Иногда, просыпаясь в одиночестве, пытался прогнать сны, навеянные медленной отравой. В них он шел и шел, степными тропами, каменными лабиринтами, проселками, утоптанными копытами коней. Шел к Хаидэ. Но остатки сил, собираясь на донышке души, как медленно собирается влага на дне пустого кувшина, удерживали от встречи. Говорили еле слышным шепотом — встреча опасна. Даже внутри головы нельзя кинуться к ней, показывая себя. Если княжна увидит его сейчас, то ее обнаружат сновидцы. Потому всегда между собой и зовом княжны оставлял тонкую перепонку, прозрачную, как лед на предзимней воде. Мучился ее неведением и печалью, больше всего на свете желая дотянуться, сказать — жив. Не собирается умирать. Выберется и больше никто не остановит его. И всякий раз почти бессознательно останавливаясь, в смутном отчаянии осознавал: скоро сил на остановку не хватит, и он проломит лед, пропуская к Хаидэ темноту.

А потом снова приходил сон, гнал его по дорогам и тропам. Редкие пробуждения были полны плывущих картин, он просыпался из одного сна в другой, и не всегда понимал, выплыл ли на поверхность, или все еще поднимается из глубин, тяжело останавливаясь на очередном уровне. Везде его встречала княжна. Девочкой, какую помнил, живя рядом в маленькой палатке, где спал на входе, завернувшись в облезлую шкуру. Молодой женщиной с яркими глазами и скулами, обтянутыми гладкой кожей с лихорадочным блеском — эту хотелось, и нужно было защитить еще сильнее. Сердце, воспитанное старым маримму, стукало всякий раз, подсказывая — до нее теперь есть дело всему миру и это не опасности дикой степи, где можно наткнуться на змею или отряд скифов, ищущих пленников, чтоб продать в рабство… А иногда видел картины из своих юношеских снов в деревне маримму, казалось ему, забытые. — Видел всю ее жизнь, от рождения на залитой зноем поляне до их встречи на морской реке. День за днем прожитую им во снах, в ее степи, то плошкой, из которой Фития кормила орущую крохотную девочку растертыми пареными зернами, то первым детским луком, закинутым за спину. Или — золотым гребнем, подаренным ей отцом.

Лучше бы ему умереть, как и было назначено, думал, выплывая из очередного сна. Потому что быть частью ее, такой частью, что и разговор мог идти из головы в голову, от сердца к сердцу, минуя язык, а потом стать изгнанным и скитаться, без места в жизни… И не суметь вернуться, услышав ее зов…

Но теперь умирать нельзя. Пока он жив, есть надежда, что выберется и ответит. Там, за пределами черного острова. А пока нельзя говорить с ней. Нельзя!

И он снова проваливался в сон, чтоб слышать, как она зовет его.

Время спало вместе с ним, никак не отмечая своего хода. Но время не останавливается даже во сне.

Жрец-Пастух, выйдя из своих покоев, чистых и просторных, полных рассеянного света (свет был очень ценим тут, в обители темноты, особенно такой — послушный и мягкий), еле заметно кивнул стражам, и пошел по круговой галерее, мимо колыхающихся расшитых занавесей покоев других жрецов.

Как в каждой точке темноты, в горме на пересечении нитей темной паутины, жрецов было шестеро. И, уходя из послушного света в нижний мир, жрецы дотягивались мыслями до другой шестерки и еще до одной, а те спали дальше, держа сеть все время живой и натянутой. Может быть, его грузному большому, еще полному сил телу повезет, и он в земной жизни увидит, как ячеи становятся чаще, образуя между черными точками новые гормы. И сеть, наброшенная на мир, покажет, как будет смыкаться над ним темнота.