Хаидэ

Мальчик. Кристалл. Множество граней, просвеченных лучшим, что может принести свет в дар темноте. Честность, благородство, преданность, доброта. Любовь. Маль-чик. Назначенный сын. Наследник пасту-хов. Да! Какой дивный тяжелый и радостный труд — изуродовать чистое, когда оно настолько сильно, и вложено в душу изначально, предназначено вырасти в огромную драгоценность. Превратить чистое в столь же сильную противоположность.

— И… вы-рас-тет! Как я… захочу! Я! Я!!!

От сиплого крика свет, столбом падающий из дыры, замелькал — метнулись в толще камня потревоженные дневные птицы, залетали, чертя воздух рогульками черных хвостов.

Почти засыпая, жрец оттолкнул девушку, и та сползла на каменный теплый пол, вытирая рот трясущейся рукой. Сидя у ложа, подождала, все еще надеясь, скажет, что она хорошо справилась. И, может, велит отменить наказание… Но жрец захрапел и рабыня, теперь уже боясь, что он проснется и увидит — она еще тут, поднялась и, прикрывая за собой дверь, ушла к лестнице внешней стены — передать повеление Отца Луны учителям. Идя по ступеням, изо всех сил старалась не плакать.

Глава 14

Узкие лесенки карабкались по каменным стенам, почти белые на сером фоне грубо обтесанной каменной толщи, и легкие перила под горячей рукой были приятно прохладными. Когда-то это была одна из немногих радостей для девочки-рабыни — бежать с поручением, касаясь прохладного металла, такого светлого и чистого, какого не видела она, живя в убогой хижине в деревне. Из одной такой трубки можно было бы наделать сто ожерелий и целую гору красивых серег…

Сейчас, медленно поднимаясь и аккуратно ставя босые ноги на ступени, девочка убрала руку от прохлады перил. Каждое касание напоминало ей первую удивленную радость от прежде невиданного. Смешанную тогда лишь со смутной робостью. И — надеждой. После робость превратилась в постоянный страх, а воспоминание стало ярким до боли. Маячило перед ней, напоминая о том времени, когда ей было во что верить.

Своему отцу верила она. Когда, взяв за руку, привел на берег, и они долго сидели у маленького костра, пыхающего огненными клубками в черный воздух. И когда подтолкнул на плот, приняв от перевозчика тяжелый мешочек, она еще верила ему, ступая на черный песок, еле заметно поблескивающий под звездами. Словам о том, что отдана в учение, на два года, по истечении которых вернется в деревню, а там уже свадьба…

И даже когда ее привели к наставнику и тот, оглядывая плывущими глазами, кивнул, ощеривая ровные зубы, отдал приказание и после сидел в кресле, смотрел и слушал, кивая, — через собственные крики и ужас она верила, отец просто не знал. Надо лишь вырваться, убежать или подать весточку, пусть заберет ее.

Жизнь шла дальше и вера, не выдержав, умерла.

Девочка опустила голову, глядя, как нога, раскрашенная яркими завитками, находит следующую ступень. Звенят на щиколотке серебряные браслеты.

Оказалось, без веры тоже можно жить. Пошел второй год, многое осталось позади — карцеры с толстыми крысами в углах. Боль. Отчаяние. Голод. Невыносимый, обжигающий кожу, свет дневных наказаний. Теперь она всегда сыта, чистые волосы сплетены в красивые косы, и смешно вспоминать, как она мечтала про сережки и ожерелья из невесомых перил. Все руки и ноги ее унизаны чеканным серебром, в нижней губе — витые колечки, а шея убрана радужными бисерными ожерельями. Осталось лишь воспоминание о себе той, не знающей ничего. И еще…

Ноги находили ступени и верхняя площадки неумолимо приближалась. На поворотах лесенки проплывали рядом террасы жилых уровней, огороженные такими же перильцами. Там сидели женщины, занимаясь работой. Лежали мужчины, лениво переговариваясь. Бегали дети.

Еще одно осталось. Ожидание неизбежного наказания — в любое мгновение. По первому слову любого из жрецов. И не только за провинности, каждая из которых обязательно отмечалась. Были еще наказания внезапные, от того, что так захотелось наставнику. Или любому из жрецов.

Но оказалось, можно жить и так. Надо лишь знать, что любое наказание кончится, и она вернется в просторную чистую, полную рассеянного света пещеру с гладкими стенами, в которой кроме нее живет еще полсотни девушек. И все они время от времени пропадают, чтоб вернуться с глазами, полными дыма, и губами, прикушенными от перенесенного урока.

На вернувшихся не смотрели, продолжая заниматься своими делами — стелили и проветривали покрывала, низали украшения, плели друг другу косички и раскрашивали ладони и плечи. Только новенькие пытались жалеть и подбодрять друг друга. Но после удвоенных уроков, которые получали за неуместную жалость, замолкали и принимали общие правила.

— Эй, красотка, шевели лапами! — с верхней платформы свесился большой мужчина, поддернул засаленную кангу, оголяясь, — а то я скручусь как старая коряга! Скорее, пожалей бедного одинокого Ворсу!

Отпустил подол, вытер о бедро жирную руку и, обращаясь к приятелям, проговорил грубость о ней. Те захохотали.

Девочка вздрогнула. Но стражников она не боялась. На внешнюю платформу ходят не за тем, чтоб ублажить мужчин. Тем более к закату.