Хаидэ

— Скажешь учителям, что наказана. Пусть… — он задумался, протягивая время и глядя, как спину и склоненную голову сотрясает дрожь, — пусть отведут к внешней скале.

— Да…

— За то, что говоришь тихо и без радости, пробудешь там две ночи. Поняла?

— Да! — звенящим голосом сказала девушка, подняла к нему улыбающееся лицо, почти счастливое.

— Три. Чтоб урок был запомнен надолго.

Отнял руку от горячей скулы и снова откинулся на спинку кресла. Когда она омоет его, пусть останется. Надежда на избавление от наказания, на то, что он смягчится от ласк, сделает женщину изобретательной и неутомимой, готовой на все.

Прикрывая глаза, проговорил наставительно:

— Ученье всегда тяжело. Уйдя в свет и делая то, что велено, вознесешь мне хвалу бессчетно, за то, что тело твое будет драгоценно выносливым.

— Да, мой жрец, мой Пастух!

Он кивнул радости в женском голосе. Омывшись и одарив рабыню своим телом, он приляжет отдохнуть. Темнота требует сил, остров требует неустанного внимания. Зло — такая же работа, как любая другая. Есть одно достоинство, отличающее его от добра и света — оно притягивает и не нужно отделывать поступки и события тщательно. Люди держат носы по ветру, вынюхивая зло, и, унюхав, идут темноте навстречу. Почти всегда нужно лишь показать направление тем, кто слаб умом и потому не находит его сам. Показать и ждать. А точность, филигрань, старательность до семи потов — это удел добра. Свет безжалостен и показывает все огрехи и недостатки, так милосердно скрываемые темнотой.

Но все равно он устает. Даже помощники, которые для черных людей именованы братьями Луны — за их нездешние светлые лица, даже они нуждаются в руководстве и его неусыпном внимании. А что говорить об этой толпе, населяющей черный остров. Каждого надо принять, выслушать бессвязные речи, прояснить желания, определить место в будущем темном войске. Или в нынешних скрытых трудах. И при этом они все хотят есть, пить, спать и веселиться, иногда режут друг другу глотки за женщин.

Вставая с кресла, он вытянул руки, чтоб рабыня сняла с него длинный хитон и нижнюю кангу. Подождал, когда она бережно расстегнет кованые запястья и оплечья, чтоб положить их рядом с ножными браслетами.

А главное, все они уверены, придя сюда, они принесли восхитительный дар — свои жалкие душонки. И потому им не нужно теперь ни трудиться, ни стараться. Ну что же, приходится разочаровывать бедных убогих. И как хорошо, что тут царствует необратимость. Единожды сказанное темноте «да» — не отменяемо. И потому он — великий пастух, в своих неустанных трудах, распределяет, кому спать, кому трудиться, кому брать себе женщин. За то, что они хотят, они платят и платят. Потому что цена их жиденьких душ совсем невелика.

Грузно ступая, он подошел к ложу и вытянулся на нем, разглядывая стоящую у кресла рабыню. Та ждала, когда ей позволено будет уйти. Мягкий свет, процеженный через сотни зеркал в дыре потолка, ложился на черные волосы и гладкие плечи, очерчивал стройную почти детскую фигуру, целомудренно завернутую в тонкую кангу. Этих вот, пугливых и невинных, чаще всего приводят отцы, продают попросту за горсть серебра или ярких безделушек, а то за дополнительные умения — хитрость в бросании костей, зоркость на охоте или мужскую силу. Хорошо, что женщины приозерных земель обильны чревом и красивы, они рожают дочерей для утех темноте.

— Раздевайся.

Из-под полуопущенных век следил, как вздрогнув, она подняла руки к застежке канги, а на лице засветилась жадная, почти яростная надежда. И усмехнулся. Ласки будут хороши. А наказание может только прибавиться, но не уменьшится. Но эти глупые цветы всегда лелеют в себе надежду. В них она и умирает, потом, позже. Столкнувшись с тем, что ни жалости, ни любви, питающих надежду, тут нет.

Из-за полуоткрытой двери, вырезанной из черного дуба, доносился шум острова, обычный шум его жизни. Мерно стучали барабаны и бубны, кто-то тоскливо кричал на платформах внешней скалы, растянутый на раме под палящими лучами полуденного солнца, снизу, с жилых галерей накатывали и отступали возгласы, смех, ругань и короткие приказы стражи. Поворачиваясь, прислушиваясь к тому, что девушка делала с его телом, он снова думал: чернь и малой части не знает о том, что происходит тут, даже если оно происходит с ними. Каждый из них живет в пузыре себя, думает о себе, видит через себя. Избранные, сующие головы в темноту. Жалкие избранные, не требующие специальных трудов.

Изредка, как всякое драгоценное, попадается в сети нечто настоящее. Брат-Пастух из Паучьих гор может гордиться своим братом из Приозерных земель. У него есть женщина, полная яда, и он выпустил ее в светлый мир, чтоб она, выстрадав новое понимание, вернулась в темноту уже навсегда. Совершив для матери-тьмы великие дела. А у него, на острове Невозвращения — сразу два избранных! Черный великан, что вывел его на вершительницу судеб. И мальчик.

Застонав, жрец-Пастух выгнулся, хватая девушку за горсть косичек, прижал ее лицом к животу.