Кентавр

Взглянув на матовую лампочку над дверью, О’Мэлли смутно почувствовал, что будет видеть и слышать лучше, больше понимать, если выключит ее; и именно это практическое соображение, косвенно вызванное мыслью о Штале, впервые помогло ему понять, что на самом деле он скован страхом. Для того чтобы покинуть относительную безопасность койки и выйти в центр комнаты, где, как он точно знал, теперь кишели невидимые силы, требовалось усилие воли. Стоит поддаться — и его унесет прочь от всего, что он знал, от него самого. А Шталь своими трусливыми речами посеял сомнения в его готовой раскрыться душе. Без него он, возможно, смог бы уже добраться до тех синеющих вдали холмов, где танцевали и пели облачные фигуры…

«Пели!» Вот в чем дело! Доносившиеся до него звуки были пением — негромким пением, раздававшимся поблизости. Это великан напевал во сне.

Столь обыденное объяснение «чудесного звука» вернуло его на землю и придало смелости. Он осторожно спустил ноги с кровати, отодвинул занавеску, придерживая рукой, чтобы кольца не звякнули о медный стержень, и медленно поднялся на ноги. И затем через щель в верхней занавеске увидел… Губы спящего великана чуть шевелились, и борода вместе с ними, а те едва слышные рулады, которые, как ему казалось, доносились издалека, оказывается, сладостно выводились у него над головой. Поразительнее всего, что звуки — лились. Легко, естественно, почти сами собой продолжали они негромко литься, и ирландец понял, почему принял их за эхо от дальних холмов. Образ был совершенно точным. Их невозможно было отличить с легкого посвиста ветра, когда он дует сквозь замочную скважину или в печной трубе или же шевелит траву на склоне. Часто случалось слышать, как ветер огибал скалы, так посвистывая, без определенного тона, словно ища чего-то. Он тоже, казалось, намекал на некую тайну, смутное величие, лежащее глубже, чем мог проникнуть любой человеческий звук. Ужас великой свободы охватил О’Мэлли, столь далекой от его мелкого современного существования. Этот звук вызывал в нем благоговейное чувство, являя собой то первозданное выражение, что существовало прежде речи или возникновения языка, когда эмоции были слишком неопределенны и могучи, чтобы улечься в отрывистые слова, а существа, близкие к сердцу Великой Матери, стремились выразить эти несложные чувства большей жизни, которую они разделяли с ней как ее проекция.

Тут вдруг его осенило: ведь это не его мысли. Натиск непривычных чувств преоборол рассудок своим великолепием. Его уже увлекало и уносило, само ощущение индивидуальности было под угрозой, он почти полностью сдался.

Стоило сейчас глазам спящего открыться, и он безвозвратно перешел бы туда, где находились эти двое. Тесное пространство маленькой каюты было уже до предела заряжено, переполнено притягательностью диких и простых вещей: красотой звезд, ветров и цветов, ужасом морей и гор, странными мерцающими фигурами богов и героев, нимф, фавнов и сатиров, яростным сиянием первозданного Золотого Века, нетронутого края, теперь настолько позабытого, что само его существование отрицается — словом, тем великолепным миром, которого все эти годы он тщетно старался достичь и пред лицом которого жизнь сегодняшнего дня казалась страшным сном.

Прамир звал его к себе…

С огромным внутренним усилием он оторвал взгляд от век великана, которые, к счастью, не открылись. В ту же минуту, хотя он их прежде не слышал, чьи-то шаги остановились перед каютой и дверная ручка начала поворачиваться. Движение на верхней койке и на диване у него за спиной показало, что он очнулся как раз вовремя. Видение, которое он еще страшился признать, приближалось к своей кульминации.

Теренс быстро отвернулся, скинул крючок и выскользнул в коридор, испытывая непонятную слабость. Движение за спиной стало энергичнее, отец с сыном уже были на ногах. Одновременно «пение» переросло в приглушенный хор, словно ветры, которым не преграждали путь стены городов и других человеческих жилищ, неслись вскачь по широким долинам, царственно перекатываясь вдали, божественно свободные. О, что за поразительная поступь жизни в открытом мире! Золотящемся на ветру! Просторном! Мире космической жизни!

О’Мэлли задрожал, услышав ее поступь. На секунду выхваченная внутренним огнем истинная порода взяла в нем верх. Почти, еще чуть-чуть — и он повернет назад.

И тут ирландец заметил в тусклом свете припавшую к стене его каюты фигуру Шталя, который, сидя на корточках, прислушивался к звукам, что доносились оттуда. Контраст вызвал почти непереносимую боль. Словно после органных аккордов вдруг раздалось дребезжание пустых консервных банок. О’Мэлли моментально понял, что за сила удерживала его все это время: скептицизм Шталя, его страх.

— Вы! — воскликнул он шепотом, но почти в голос. — Что вы тут делаете?

Он с трудом помнил, что тогда говорил. Доктор выпрямился и на цыпочках подошел к нему. Движения его были поспешны.

— Пойдемте отсюда, — настойчиво и торопливо заговорил он. — Ко мне в каюту, на палубу, куда угодно, только пойдемте, пока не поздно.