Кентавр

Попытки Шталя вырваться не увенчались успехом, поскольку более молодой противник явно превосходил его в силе, какими немецкими проклятиями он ни осыпал его; незажженный фонарик выпал из его руки и покатился по палубе, скользя от небольшой качки к левому борту. Но даже в пылу схватки глаза О’Мэлли ни на секунду не отрывались от того места, где он заметил то движение и фигуру, и когда светлый фальшборт качнулся вниз, контрастно выделившись на фоне темного моря, ирландцу показалось, что она быстро прыгнула в волны. Когда же корабль выправился, поручни были свободны.

Доктор Шталь поднял фонарик и склонился над какой-то отметиной на палубе, изучая широкую мокрую полосу в его луче. Чувство антагонизма между мужчинами было слишком сильно, не позволяя заговорить. О’Мэлли испытывал некоторую неловкость перед приятелем, однако не сомневался, что в другой раз поступил бы так же, ибо действовал инстинктивно. Теперь он до смерти будет противиться любому пристальному изучению, поскольку в круг изучаемых теперь попадал и он сам.

Наконец доктор поднял глаза. Они ярко сверкали в свете фонарика, но речь доктора была спокойна, словно он ставил диагноз:

— Слишком много воды, это усложняет задачу обнаружения следов. — Он осмотрелся, поводя по сторонам фонариком. Двоих, за которыми они следили, нигде не видно. Они были одни. — Оно постоянно находилось за поручнями и на палубу до конца не перебиралось. — Шталь снова наклонился над мокрой полосой: словно волна перехлестнула через борт и оставила пенный след. — Ничто не указывает на его точную природу. — В шепоте, которым он сказал последние слова, сквозила смесь досады и благоговения. Еще раз посветив фонариком во все стороны, он продолжил: — Оно пришло к ним из… э-э… моря, это можно сказать точно, да, именно так. Это, по крайней мере, установлено.

По-видимому, так он себя успокаивал.

— И вернулось в море! — с восторгом воскликнул О’Мэлли, будто сообщая о собственном побеге.

Теперь мужчины стояли друг напротив друга. На лице доктора Шталя не отражалось ни следа досады, он смотрел прямо в глаза. Потом положил фонарик в карман. Когда же наконец он заговорил в ночном мраке, то совсем не о том, о чем ожидал ирландец. Под воздействием слов доктора все возбуждение улеглось, теперь О’Мэлли было даже неловко за проявленное насилие.

— Конечно же, я прощаю вам ваше поведение, — сказал Шталь, — поскольку оно вполне подтверждает, можно сказать блестяще подтверждает, мою гипотезу, и тем ценно. Однако я все же настоятельно рекомендую вам снова, — он подошел ближе, и его слова звучали почти торжественно, — принять мое предложение занять койку в моей каюте. Примите его, мой друг, примите сегодня же.

— Для того чтобы вы могли наблюдать вблизи.

— Нет, — последовал сочувственный ответ, — оттого что вы подвергаетесь опасности, особенно во сне.

Чуть помедлив, О’Мэлли вежливо, почти церемонно ответил:

— Вы очень добры, доктор Шталь, но я не боюсь, поэтому не вижу причины менять свое решение. А поскольку теперь уже поздно, — заговорил он чуть быстрее, чтобы его не перебили и не стали переубеждать, — то позвольте сейчас же откланяться и отправиться к себе.

Доктор Шталь промолчал. О’Мэлли был уверен, что он провожал его взглядом до лестницы возле кают-компании, потом снова достал из кармана фонарик и склонился над мокрым следом на палубе. Скорее всего, он изучал его еще долго.

Но, спускаясь вниз по жаркой и душной лестнице, О’Мэлли осознал с растущим в душе восторгом, что тот, «третий», намного превосходил великолепием маленькие фигурки людей и что он сам сродни этому великолепию. Связь со вселенной установилась на подсознательном уровне, закрепилась и настроилась. От природы, дышащей в ночи вокруг, к нему и незнакомцам прибыл прекрасный и могучий посланник. Наконец природа осознала его существование на своем древнем лике. С этой минуты любое явление прекрасного поведет его прямиком к источнику красоты. Никакого посредника не потребуется, даже искусства. Врата открываются. И он уже успел бросить один взгляд внутрь.

XII

Добравшись до своей каюты, он, к некоторому удивлению, обнаружил, что новые соседи уже отошли ко сну. Занавеси на верхней койке были задернуты, а мальчик уже спал на диване под открытым иллюминатором. Постояв в тесном пространстве рядом с ними, О’Мэлли почувствовал, что начинается новая стадия его жизни. Уверенность эта поднималась изнутри, как теплое сияние. Теперь он уже весь дрожал, не просто от возбуждения, а под воздействием прилива неудержимого восторга. Его прежняя мелкая личность не в силах была вместить такие чувства. Она требовала расширения, которое уже началось. Границы его личности раздвигались.

Словами он описать этого не мог. Лишь знал, что терзавшие его долгие годы желания теперь улеглись. Утихли муки неутолимого голода, терзавшие его на протяжении всей жизни, — того ненасытного голода по красоте и чистоте первозданности, прежде чем людские толпы запятнали мир своими склоками и тяжбами, не нарушили покой громкими воплями. Великолепие этого мира теперь сияло внутри него.