Кентавр

И, уже стоя перед дверью в каюту, он, казалось, услышал, как по небу пронесся порыв, послышался топот тысяч копыт и рев ветра, сопровождавший радость скачки по Земле. Затем он повернул ручку и ступил в уютную каюту, где несколько дней назад они вели дознание о маленьком опустевшем доме плоти мальчика, и вспомнил ту, другую фигуру, что стояла тогда на пороге, – частью из солнечного восхода, частью из моря, частью из утреннего ветра…

Ужинали они молча, закатные лучи проникали внутрь через несколько иллюминаторов, а в завершение Шталь снова, как прежде, заварил кофе и зажег черную сигару. Медленно, но верно боль и беспокойство отпускали О’Мэлли под воздействием неспешных действий приятеля. Как никогда, доктор был спокоен, мягок, полон сочувствия, почти нежен. Привычный его сарказм был теперь завешен печалью, в голосе – ни намека иронии, в глазах – ни тени насмешки.

И тут ирландец вдруг осознал, что все эти дни, пока он был погружен в раздумья и мечты, доктор, как прежде, пристально за ним наблюдал. Но он так глубоко ушел в грезы, что никакой пищи для наблюдений не представлял. И даже не подозревал, что Шталь неустанно анализировал каждый его шаг. Теперь же ему всё стало ясно.

Наконец Шталь заговорил. Тон был самым доверительным, манеры открытыми. Но именно печаль, сквозившая в словах, побудила О’Мэлли отринуть всяческие подозрения.

– Могу отчасти угадать видение, что принесли вы с гор. И понять намного в большей мере, чем вам представляется, а также глубже. Поэтому расскажите мне подробнее, если сможете. Вижу, сердце ваше переполняют эмоции, и, рассказывая о них, вы облегчите его. Я вовсе не враг вам, каким порой кажусь. Поведайте мне всё, дорогой мой юный ясноглазый друг. Поведайте о видениях и надеждах. Возможно, я смогу помочь… ибо и я нечто мог бы рассказать вам взамен.

Подбор ли слов, ни одно из которых не задевало болью, тому причиной, общая ли обстановка и атмосфера встречи, ни одна деталь которой не нарушала гармонии, или равновесие между словами и молчанием, созвучном сложившемуся у него в душе, но ирландец не смог устоять перед приглашением. Более того, он ведь все эти дни хотел поведать открывшееся тому, кто пожелал бы выслушать. Шталь уже был наполовину «обращен». Вне всякого сомнения, доктор поймет и поможет ему. Момент для исповеди был самый подходящий. Мужчины поднялись с мест одновременно: Шталь – запереть дверь, чтобы им не помешали, О’Мэлли – сдвинуть их кресла поближе.

И затем, без дальнейшего промедления, он распахнул свое сердце и душу нараспашку. Поведал о видении и о мечте, рассказал о своей надежде. История его страсти, подкрепляемая записями из блокнотов, с которыми он не расставался, текла и текла, когда небо уже совсем потемнело и над скользящим по глади моря пароходом не засияли звезды. Когда же он закончил говорить, всё вокруг уже было охвачено тишиной ночи.

Он рассказал всё целиком, думаю, примерно так же, как и мне на лондонской крыше и в том зальчике ресторана в Сохо. Ничего не скрывая: как всю жизнь терзали его смутные порывы; как им нашлось объяснение, когда он повстречал молчаливого незнакомца на пароходе по пути в Батуми; о пути в Сад; о видении, когда ему стало ясно, что всё кругом – от богов и цветов до людей и гор – объято сознанием Земли, и что Красота есть проблески ее нагой сути, и что спасение мира от недуга современного образа жизни лежит в возврате к простоте Природы, к материнскому ее сердцу. Он поведал всё, поток слов лился без запинки.

А Генрих Шталь молча слушал. Он не задал ни единого вопроса. Даже не пошевелился. Черная сигара потухла, догорев до половины. Лицо его скрывал непроницаемый мрак.

Никто не помешал им. Шум двигателя, редкие шаги пассажиров по палубе, гулявших по ночной прохладе, – ничто более не нарушало мелодии рассказа неизлечимого идеалиста.

XLIII

И вот наконец в каюте зазвучал другой голос. Ирландец закончил. Он откинулся в мягком кожаном кресле, измотанный физически, но всё еще парящий на потоке страстной надежды, источаемой сердцем. Ибо он отважился открыться сильнее, чем когда-либо прежде, и поведал о возможном новом крестовом походе, где он станет проповедовать о мире и счастье для всех живущих.

Голосом, выдававшим глубокое волнение, доктор Шталь лишь спросил:

– Думаете ли вы, что, приведя народы обратно к Природе, вы поможете им наконец приблизиться к Истине?