Келе

Грачи знают, где находятся безопасные для ночлега деревья, к которым не прокрасться незамеченным человеку с его убийственной дубинкой. Знают они, который из филинов опасен, а который нет. Сычик Чувик, к примеру, может ухать поблизости сколько угодно, Торо и внимания на него не обратят; но если неподалеку от больших лесных массивов раздастся крик лесного филина Уха — мощного хищника, величиной с доброго гуся, — то грачи в ночной тишине замирают черными комочками, зная, что от филина, как и от всесильного Шуо, спасения нет. Мелькнет огромная бесшумная черная тень, выхватит из стаи одного грача и исчезнет так же незаметно, как и подкралась. Жертва погибает в тот же миг, потому что мощные когти филина за один прием способны прикончить даже дикого козленка. Такие ночи наводят ужас, сердчишки у грачей сжимаются от страха, но двигаться с места нельзя, потому что стая по ночам не летает, и даже если им всем суждено погибнуть, они все равно не стронутся с места. Таков закон, и он сильнее самой жизни, потому что без закона нет и вольной жизни. Без него вообще нет жизни. Грачи знают это и не нарушают закон, даже если за послушание им приходится платить жизнью. Та или иная птица может погибнуть, но стая должна жить.

Грачи разбираются в характере облаков, они улавливают направление ветра и приближение тумана. Они улавливают малейшие колебания воздуха, и — свети лучезарное солнце, блистай луна в безоблачном небе, но если грачиная стая, каркая, кружит, словно подгоняемая вихрем, — жди снега.

— Это Торо, я его знаю, — моргнул Мишка и повел ухом в сторону черной птицы.

— Кар-р… — ответил грач, — кар-р. — Но смотрел он при этом не на Мишку, а на аиста. Глаза его блеснули от удивления, грач взволнованно перепрыгнул с ветки на ветку, а затем опустился на колодезный сруб.

— Кар-р, — поклонился он. — Я тебя вижу, Келе, но стая не поверит мне, когда я скажу, что видел тебя здесь.

Келе шевельнул выздоровевшим крылом.

— Со мной приключилась беда, вот и пришлось тут остаться. Человек вылечил меня и приносит мне еду…

— Мне доводилось слышать о подобном, — прокаркал грач. — Вот только Вахур опасайся.

— Эта Вахур не такая, как другие.

Грач слушал, не переставая удивляться.

— Мои собратья решат, что я наглотался дурных ягод, — от них начинаешь говорить не то, что хочешь. Но я-то верю тебе, Длинноногий; так многое изменилось в этом мире с тех пор, как я впервые поднялся в воздух! Я верю тебе, но стая наша так и переполошится от удивления.

Вахур дружелюбно колотила хвостом по земле.

— Мудрый Торо, скоро кругом все станет бело?

— Мы предупредим вас, когда этого ожидать, — прокаркал грач и взмыл ввысь. Синим отливом блеснули перья, всего один-два взмаха крыльями, и он скрылся за деревьями.

— Этот старый грач все высмотрел тут, — кивнул головой Мишка. — У него даже мне есть чему поучиться. Теперь он расскажет стае обо всем, что видел, и к тому времени, как Большое Светило опять покажется здесь, ничего другого и слышно не будет, только карканье Торо. — Тут Мишка вдруг навострил уши. — Тебе ничего не чудится, Вахур?

У собаки уши тоже встали торчком.

— Копытко возвращается. Побегу навстречу… — и она умчалась прочь.

— Пожалуй, и я тоже пойду, — сказал Мишка.

Келе же вернулся на свое место в сарай, о чем можно только пожалеть, потому что аист лишился возможности увидеть несколько весьма занятных сцен.

Повозка тарахтела еще где-то далеко на дороге, но Вахур уже виляла хвостом в воротах, Мишка же занял позицию на том месте, где обычно останавливалась тележка, свернув во двор. Смородина сегодня быстро управился с делами — впрочем, и товара он с собою брал немного, — потому-то и возвратился домой раньше обычного.

Вахур встретила Смородину и Копытка приветственным лаем, а конь, завидев Мишку, горделивой, рысцой вбежал во двор. В этот момент и Берти вышел из кухни…

— Отойди с дороги, Мишка!

Мишка стоял как вкопанный и печальными глазами смотрел на Берти, Смородине пришлось натянуть поводья, и парадный аллюр был испорчен вконец. Глаза Копытка метали молнии.

— В лепешку раздавлю эту мерзкую тварь!.. — конь рванул поводья.

Мишка пропустил оскорбление мимо ушей, и когда повозка остановилась, он, прихрамывая, сделал несколько шагов в сторонку. Похоже, будто каждое его движение сопровождалось нестерпимой болью.

— Что это с ним стряслось? — удивился Смородина.

— Мне уже вчера показалось, что ему больно ступать, — сказал Берти, направляясь к ослику. — Дай-ка ногу, Мишка.

Ослик, явно терзаемый болью, попятился, как бы говоря:

— Нет-нет, не трогайте меня.

— Да не бойся, не обижу я тебя, — и Берти, приподняв Мишкину ногу, принялся осторожно ощупывать ее. Как только он добрался до бабки, Мишка встревоженно вскинул голову, как бы давая понять, что это и есть больное место.

— Горит огнем, — утвердительно кивнул Берти, — не иначе как растяжение. Ну что ж, товару у нас сейчас немного, справится Копытко и в одиночку.