Келе

— Что ж с ними поделаешь, не любят они тыкву, — и дело с концом! Пошла прочь, Жучка, — женщина выплеснула во двор воду из лохани.

Собака испуганно отскочила от неожиданного ливня и отправилась на свое привычное место к колодцу. Завтрак ведь все равно уже кончился, а отсюда удобнее приглядывать за вверенным ей хозяйством.

Теперь уже утреннее сияние разлилось во всю ширь. В воздухе, правда, висела туманная дымка, но была она легкая и прозрачная, как шелковая кисея, а высоко в небе плыли на север белые барашки облаков — небольшая отара, никто ее не пас, никто за нею не присматривал. Месяц стоял еще на небе, но он успел побледнеть, и его едва было видно. Рядом с Большим Светилом, солнцем, Малое Светило, луна, казалось тусклым, подобно воску, а его дерзкое ночное сияние вспоминалось как прощальный привет ушедшего вчерашнего дня.

Янош Смородина вскапывал землю в саду и думал свою думу; лишь иногда он ребром лопаты сердито перерезал пополам земляного клопа или медведку.

— Вот тебе, паразит! — вырывалось у него в сердцах. Затем он опять продолжал рыхлить землю, а мысли его крутились вокруг Берти, который сейчас торгует на базаре, вокруг осенних работ; время от времени он оборачивался назад, чтобы посмотреть, здесь ли еще одинокий аист.

Аист был здесь.

«Теперь уж можно не сомневаться, что с птицей что-то неладное, — думал садовник. — А может, это старческая немощь…»

На крышу теперь все чаще залетали расхрабрившиеся воробьи, с таким видом, будто их сюда привело какое-то спешное дело, а на самом деле им хотелось повнимательнее присмотреться к аисту.

— Мы тут между собой посоветовались, — зачирикал старый Чури, — и многие говорят, будто ты вовсе и не собираешься улетать отсюда… А кое-кто из молодежи считает, что в тебе засела хворь…

Аист не шелохнулся. Крыло болело не больше, чем вчера, но голод мучил все сильнее.

Конечно, до ручья отсюда недалеко, но голод был все же не так силен, чтобы из-за него стоило напрягать больное крыло…

Воробьи обступали его все плотнее, и аист прикинул расстояние до ручья. Если взобраться на печную трубу, то, пожалуй, почти не придется работать крыльями…

— Да-да, нам так кажется… — подхватили воробьи, — чик-чирик…

Аист вспорхнул с крыши. Воробьи врассыпную бросились прятаться по кустам. Взмахнув крыльями раз-другой, аист спланировал к ручью.

Янош Смородина, подняв голову, следил за его полетом:

— Похоже, никакой он не больной… может, просто собратьев своих поджидает? Хотя летит он как-то странно, одним боком…

До чего же трудно дался ему этот полет! Всего несколько взмахов, но аисту казалось, он вот-вот упадет, — такая сильная боль пронзила все кости крыла, и даже паря в воздухе, он повернулся боком, стараясь, чтобы основная тяжесть приходилась на здоровое крыло.

Но сейчас ему легче. Луг просторный, ни человека, ни собаки поблизости не видно. Аист плотно прижимает к себе больное крыло…

— Гоп, попался кузнечик!

Аист был поглощен охотой, и боль на какое-то время отступила. Он поднялся на берег ручья. Гуси, должно быть, воображая себя лебедями, вытянув шеи, скользили по водной глади, а утки весело плескались, залезали в прибрежную грязь, пили воду, запрокидывая головы, и подмигивали аисту.

— И ты здесь, Келе? Мы видели тебя, когда ты был высоко в облаках, и видели, как ты спустился на крышу. Пошли с нами охотиться, Длинноногий!

Однако дожидаться ответа утки не стали: одна из них в этот момент заметила водолюба, и они всем скопом бросились за ним вдогонку.

«Как были пустомели, так и остались», — подумал аист. Ночной страх сейчас отпустил его. Нестерпимая боль, которую он пережил во время полета, ослабла и почти не мучила, но он знал, что должен наесться впрок, потому что летать он сможет только в случае крайней необходимости.

И к полудню аист основательно набил брюшко. Он облюбовал себе самое высокое место на берегу ручья и, погрузившись в дремотный покой, наблюдал за полем, посматривал на небо и переваривал обильную пищу. Стоял одуряюще-ленивый августовский полдень, когда не слыхать ни птичьих голосов, ни людской переклички, ручьи тихо струят свои воды, а ивы задумчиво склоняются над ними, точно стараясь заглянуть в будущее.

Неподвижно застыл аист и думает, а о чем — про то ему одному ведомо. То ли о своих собратьях, которые сейчас, наверное, пролетают над высокими горами, то ли о родном гнезде, которое осталось позади, а может, о леденящем дыхании зимы, которая уже выступила навстречу, чтобы заморозить все живое? Стоит аист на одной ноге, неподвижно, а вокруг него — среди кочек, по-за садами, вдоль ручья — по всей округе разливается предосенняя печаль.

После полудня аист опять прочесал полоску вдоль берега и направился к кустарнику, потому что там и другие птицы охотились на отличных прыгунов-кузнечиков. И действительно, кузнечиков там было столько, что даже охотиться вскоре надоело, но лететь домой аисту не хотелось. Не хотелось — потому что он боялся.

Аист медленно расхаживал взад-вперед, посматривая на крышу дома, и все сильнее боялся предстоящего полета.