Кэйтлин и Купидон

С тех пор как подала чай, я не проронила ни слова. Я вспоминаю о каждом разе, когда упоминала имя Гарри перед новыми клиентами. Впервые оно сорвалось с моих губ через две недели после похорон. Я пришла в офис, и все там принадлежало мне – все эти вещи, которые я выбрала. Они выглядели так не похоже на то, что было дома – где каждый предмет мебели, каждая подушка, каждое полотенце напоминали о жизни, которую мы построили вместе.

Я еще не наняла Эйд, и в моей электронной почте лежала куча резюме от соискателей, которые не знали ни меня, ни что со мной случилось. То же самое было с заявками на мои услуги – люди знали меня просто как хозяйку агентства «Кэйтлин и Купидон». Ту, кто поможет им найти любовь. Они не догадывались, что теперь я стала вдовой, которой присылали соболезнующие открытки и которой пришлось избавиться от гардероба мужа.

– Просто мне почему-то казалось легче притворяться, – начинаю я объяснять. – Сперва почти только ради бизнеса. После всего, что случилось, я не могла потерять еще и это… я бы не вынесла… Кто захотел бы, чтобы его личную жизнь устраивала скорбящая вдова?

Я знала, что если клиенты почувствуют запах моего горя, то начнут примерять это и на себя в будущем. И решат: нет никакого смысла инвестировать в любовь без гарантии, что это на всю жизнь. К тому же мне просто нравилось находиться в своем офисе, где я могла сесть в рабочее кресло, позвонить Гарри на мобильный и притвориться, что он не отвечает только потому, что занят с пациентом. Где я могла посмотреть свой профиль в «Фейсбуке» и увидеть нас вдвоем – таких счастливых и улыбающихся, и сделать вид, что не потеряла это. Где я могла говорить людям, что он уехал, и использовать это как объяснение и для себя, когда вечерами дрожала в одинокой постели.

Куда бы я ни пошла, мне казалось, что меня медленно разрывают на две половинки. Я сворачивала на какую-либо улицу или заходила в бар, где мы бывали вместе; или приходила домой, а Кот не понимал, почему он не видит Гарри, и разочарованно орал на меня. Друзья пытались вызвать меня на разговор, многозначительно спрашивая: «Ну как ты?..» – и одновременно поддерживая под локоть. Я поняла, что не в силах выносить их жалость, и постепенно избавилась от них, перестав отвечать на звонки. Я могла часами сидеть в офисе, строя совместные планы на будущее и воодушевленно рассказывая каждому незнакомцу, каким замечательным был Гарри в той или иной ситуации. Потом я наняла Эйд, и она входила в офис и беззаботно спрашивала: «Как там Гарри? Поедете куда-нибудь этим летом?» А я отвечала: «Ага, в Испанию, наверно» – и чувствовала облегчение оттого, что не приходится сталкиваться лицом к лицу с реальностью. Но со временем Эйд перестала быть чужой – прошла путь от коллеги до подруги, – а я все еще не могла ей рассказать. Я выстроила вокруг себя слишком крепкие стены.

И вот теперь Сара здесь и напоминает мне, что это горе не только мое, что мои действия влияют и на других.

– Я не могу двигаться дальше, пока ты этого не сделаешь, – говорит она. – Я знаю, что мы никогда не сможем полностью пережить это, но мне нужно какое-то завершение.

Я открываю рот, но не знаю, что сказать.

– Эм-м… – начинаю я, но она поднимает ладонь:

– Пожалуйста, дай мне договорить! Я пыталась просто позволить тебе горевать по-своему, люди подходили ко мне и спрашивали: «Ты видела “Инстаграм” Кэйтлин?», а я отвечала: «Пусть она разберется с этим на свой лад». Но теперь… Теперь…

Я заканчиваю фразу за нее, безвольно опустив плечи:

– Но теперь вы увидели плакаты.

Сара кивает, глядя на меня широко раскрытыми глазами. Ей шестьдесят три года, но в этот момент она похожа на ребенка. Я снова ясно вижу ее на похоронах: она стоит рядом со мной, ее дочь сжимает ей руку – младшая сестра Гарри, фанатка странной молодежной музыки, угрюмая девушка, которую я за эти годы научилась любить. Вскоре после похорон она переехала в Лондон, сказав, что не в состоянии ходить по улицам, которые убили ее брата. Я закрылась и от нее тоже – не могла смотреть на нее и видеть его нос, его глаза… Но я должна была побеспокоиться о ней, обо всех его родных – как они это воспримут. Взамен же я только все усложнила. Слезы рвутся наружу, и я плачу пополам с икотой, когда пытаюсь объяснить Саре, почему зашла так далеко, но все, что мне удается вымолвить, – это приглушенное: «Простите…»

– Тш-ш-ш, – шепчет она мне в волосы. – Я понимаю, понимаю…

От нее пахнет лавандой. Я вдыхаю этот аромат, вспоминая ее сад и свой первый визит к ним в дом, когда я увидела все детские фотографии Гарри. Его торчащие уши и дурацкую улыбку. На одном снимке он был в футболке с изображением кота Гарфилда, а я смотрела на него и думала: «Я люблю тебя, и никому никогда не позволю причинить тебе боль».

Я позволила причинить ему боль. Почему я не заметила его шлем, висевший на крючке?

Я отстраняюсь от Сары, грубо массируя свои щеки обеими руками. Я должна все исправить.

– Сара, – говорю я, стараясь смотреть ей в глаза. – Я разберусь с этим, я не хочу больше использовать фотографии Гарри.

Она встает, отряхивает юбку.