Казачий алтарь

Когда в речной долине, сквозь дождевую мжицу, проступила ключевская окраина, Степан Тихонович, ненароком предавшись давним воспоминаниям, признался:

– Честно говоря, я евреев уважаю. Окажись председателем «тройки» не Арон Моисеевич, а кто-либо другой, то уже, наверно, и косточки мои бы сгнили. Помните, у нас сельсовет возглавлял?

– А как же! Маскин. Носатый такой.

– Я вам рассказывал… Заводят меня на суд, а посередине стола – Моисеевич. Вижу: узнал. И давай мне вопросы задавать, на удивление остальным. И так-то ловко подвел, что под пятьдесят восьмую статью не подпадаю. Иначе бы не четыре года лагерей получил, а все десять. Можно сказать, в рубашке родился…

Описав дугу по придворному спорышу, лошади повернули к воротам. Тихон Маркяныч валко слез и, сутулясь под тяжестью намокшего тулупа, поплелся их открывать.

– Не надо, – остановил его возница, торопливо наматывая вожжи на остяк грядки. – Пообедаю да в управу побегу.

Из летницы, услышав шум подъехавшей фурманки и голос мужа, метнулась Полина Васильевна. На радостно преображенном лице сияли глаза.

– Яша… Яша дома! Вернулся.

Старик оторопел. А Степан Тихонович уронил вожжи, спрыгнул на землю. На затекших, непослушных ногах дохромал и прислонился к верее. И вдруг оробел, осознав, каким трудным будет разговор с родным сыном…

2

На углу трехэтажного здания, бывшей мужской гимназии, Фаина невзначай увидела табличку, на которой по-немецки и по-русски значилось: «Нестеровская». А прежде была – «Советская». Не счесть сколько раз бывала она здесь, во втором подъезде, у Лапушинских.

Знакомо дилинькнул за дверью колокольчик. Послышались быстрые шаги. Дверь широко распахнулась. Улыбка тети Риты, старательно причесанной, наряженной в бежевое платье с голубой вставкой, мгновенно погасла.

– Фая? К нам? – Похолодевший взгляд скользнул вниз.

– Здравствуйте! Я приехала, а нашу квартиру опечатали…

– Ах, незадача! Что же, проходи.

В коридоре пол был еще влажноват, пахло цветочными духами. На кухне что-то шкворчало. В проем двери, в гостиной, виднелся стол под белой скатертью.

– Ты понимаешь, – доверительно начала Маргарита Сергеевна, сделав неопределенный жест рукой, – ты не вовремя… Я жду гостей. Георгий Георгиевич пригласил немецких офицеров. Он теперь служит в городском управлении. Консультантом по гражданским вопросам. Я… не хочу, чтобы у него были неприятности. Тебя многие знают. Ты понимаешь?

– Не совсем… Мне можно у вас переночевать?

– Фаина, у тебя же миллион подруг! Один из офицеров говорит по-русски. Начнутся расспросы… От мамы и папы нет вестей?

– Нет. А бабушку…

– Ну, не надо плакать. Понятно. Она же еврейка… Ты еще не прописалась?

– Я сегодня приехала.

– Ни в коем разе не являйся в полицейский участок! А зачем ты приехала? Откуда? Тебе лучше покинуть город.

– Не прогоняйте меня, тетя Рита, – всхлипнула Фаина.

– Деточка, я же тебе объяснила! Какая ты, право… Все в жизни изменилось. Да, мы дружили с твоими родителями, но идейной близости у нас никогда не было… Ты – хорошая девушка. Но представь, вдруг к нам нагрянут с проверкой… Не обижайся. Ты должна понять. Может, тебе денег занять?

– Прощайте, – не поднимая глаз, не в силах взглянуть в лицо жене бывшего адвоката, тете Рите, которая ко дню рождения всегда делала ей подарки, Фаина шагнула к незатворенной двери…

Мимо Верхнего рынка, мимо Андреевской церкви по улице Достоевского (прежде – Дзержинского) Фаина дошла до Мойки, крайней улочки, за которой начинался Таманский лес. Суматошно перебрав в памяти, кто бы приютил ее в это трудное время, Фаина поняла вдруг, что таковых мало. Неизвестно, кто из подруг остался в городе. Знакомые? Опасаясь неприятностей, не поступят ли так же, как Лапушинская?

А между тем она уже приближалась к дому Проценко. Не рассудок, а некое подспудное чувство вело к матери Николая, с которой видалась она всего несколько раз.

Во дворе, вымощенном гравием, сидела на корточках Галинка и колола на голыше орехи. В лад ударам молотка на худенькой спине вспархивал бантик. У ног лакомки горкой лежала битая скорлупа. Она так увлеклась, что даже не заметила пришедшей.

– Здравствуй, Галочка, – окликнула Фаина с той приглушенностью в голосе, которая появляется после слез.

Круглолицая сестренка Николая бросила молоток и вскочила. Чудесные, карие глаза на большеротом лице полыхнули радостью.

– Фая!

– Узнала меня?

– Конечно! Ты у Коли книжку брала. А теперь он на фронте.

– Да, я знаю. Перед оккупацией я успела отправить ему письмо. Мама дома?

– Она огород копает. Позвать? – Голенастая Галинка во весь дух пустилась по дорожке вглубь двора. За кизилом, испещренным бордовыми бусинами, Фаина увидела склоненную женскую фигуру. Звонко раздался девчоночий крик: «Ма! К нам Колина невеста пришла. С вещами!» Фаина ощутила странную неловкость, и, казалось бы, неуместную в эту минуту свою виноватость. Явилась незвано-непрошено…

Походка может вполне выдать настроение человека. Дородная, с тонкими чертами лица, Александра Никитична шагала позади дочки твердо и несуетно. Под взглядом светлых, доверчиво-строгих глаз соврать, наверно, никто бы не решился.