Казачий алтарь

Председатель колхоза, Брыкало Алексей Семенович, встретил ее просьбу матюками. Как угорелая, металась плачущая мать по хутору, умоляла в райцентр отвезти Леню…

Ночью он стал уже бредить. Глаза на обрезавшемся лице ввалились, как у покойника. Спозаранку застала она деда Кострюка дома. И, вопреки председательскому запрету, старик быстро запряг на конюшне пару, вместе с хозяйкой подъехал к шагановским воротам. Спрыгнув с подводы, Полина Васильевна вбежала в курень. Ленька, выпятив острые лопатки, лежал на топчане лицом вниз. Сукровица пятнала светлую наволочку. Мать повернула ему голову, ощутив пронзительную прохладу щек, краем простыни утерла отверделые губы сына. И, безумно хохоча и всхлипывая, выскочила во двор…

Соседки, окутав отрока тем самым лантухом, на котором он обмолачивал колоски, похоронили Леньку рядом с братом.

Несколько дней Полина Васильевна пряталась от людей в вишеннике. Чудились ей голоса детей, просивших кушать. По-темному растапливала печуру, варила крапивные щи. Чугунок приносила к могилкам. И, находясь на грани помешательства, в полный голос звала сыночков, выла скорбяще…

И точно дозвалась Тихона Маркяныча! Странник принес полмешка кое-каких продуктишек. И полный короб рассказов! Это и вырвало осиротевшую мать из глухого, голодного безразличия.

В разгар уборочной, ввиду нехватки рабочих рук, Шагановых пригласили в колхоз. Старика определили сменщиком деда Кострюка и сторожем на бахчу. А Полина Васильевна сначала кухарила на полевом стане, а затем перешла в бригаду огородниц…

В середине дня, на ключевской развилке, подводу Шагановых догнала линейка. Сидевший на ней рябой человек в синем плаще оказался атаманом из Дарьевки Григорием Белецким. Объезжая по обочине, похлестывая своих справных дончаков, он сдержанно поздоровался и спросил:

– Откель правитесь? Должно, гостевали?

– Не время по гостям разъезжать, – возразил Степан Тихонович, почувствовав в голосе атамана скрытую насмешку. – Были в Ворошиловске. По делам.

– Ого-го! А я из волостного управления. Власть, Тихонович, трошки поменялась. Теперя Мелентьев у нас бургомистром. А прежнего немцы скинули. Вроде за коммунарские грешки… – Белецкий выправил линейку на дорогу, опустил кнутик и обернулся: – Объявили, казачок, новые разнарядки. Все зерно, что в наличии, приказано под гребло за недельку вывезти. Да ишо по мясу заданию завысили. Хоть роди, а полтонны сдай.

– А семенное? Тоже на вывозку?

– Под метелку! Семенной фонд озимой будут с элеватора отпущать. А про яровое зерно и речи не велось. Ну, как? Повеселел?

– Ага. Хоть вскачь, хоть в плач.

– А самую главную радость напоследочек приберег. Объявились в нашем округе партизаны. Ты старосту из Бунако-Соколовки знал? Мирона?

– Ну?

– Нонче хоронят.

– Да ты что?!

– Вчерась утрецом наскочили. Завели за сарай и шлепнули.

– А сколько ж их было? – зябко передернул плечами Степан Тихонович, поправляя холстину, взмокревшую от мороси.

– Ктой-зна. Его жинка троих видела.

– Не впоймали? – встревожился и Тихон Маркяныч.

– А энто все одно, что дожжок ситом ловить! Приказано создать по хуторам отряды самообороны. Вот такие пирожки с начинкой… Ну, бывайте здравы. – Григорий насунул картуз и дал коням ходу.

Мелкий дождик все гуще сек по лицам. Залоснилась наезженная дорога, подернулась понизовой пеленой. Крепче запахло от лошадей шерстью и сыромятью упряжи. По первой склизи ступали они отрывисто и напряженно. Слыша, как барабанят по фуражке капли, Степан Тихонович взбодрил кобыл кнутом. Замелькали у посторонок берцы, из-под копыт россыпью ударили в переднюю грядку комки грязи. Учащенно заскрипели колеса, и вскоре от нагретых втулок поднялся терпкий дегтярный дух.

Пустынно-сиротливо было в степи, придавленной тучами. Бурели мокрые жнивища, с ворохами бросовой соломы. Лишь одно поле наполовину было вспахано. Степан Тихонович вспомнил, что и ключевские поля до сих пор не тронуты плугом. Ждали дождей, чтобы распушилась земля. А ну как затянется слякоть? На быках и до Рождества не отсеешься!

– Надо тобе, Степан, пистолет выпросить, – неожиданно посоветовал отец. – Не дай бог, подстерегут…

– Я перед немцами, как Мирон, не выслуживаюсь. О покойниках плохо не говорят, но… Сволочной был! Учителя-еврея выдал. Это у него в хуторе повесили коммуниста…

– Перестренут партизаны – разбираться не станут. Раз на службе у немецкой власти, значится, изменник. Эх, простофиля ты кленовая! Ну, на кой ляд камень на шею нацопил? А? Кричал я на сходе? Оборонял? А он отца родного не послухал, как оглох!

– Опять завели? Я же не ради Гитлера стараюсь – ради своих людей! Надоело, батя, оправдываться! Неужели и вы мне не верите?

– Я-то, сынок, верю. А другие… Кочет в третий раз не пропоет – отрекутся. Никто не защитит!

– Что будет, то будет. Хватит!

– Да… Все забываю… А Фенька-то еврейской нации! Сама призналась. Слава богу, что проводили.

Степан Тихонович ответил совершенно спокойно:

– По паспорту она – полька. Гулимовская. А что болтает лишнее, то уж тут, как говорится, не от большого ума.