Катастрофа Московского царства

А в 1640 году во время «досмотра» литейщик А. Якимов «со товарищи» установили, что «в московское разоренье у тое же пищали засорилось каменьем и грязью и ядрами закачено 25 зарядов и тем де зарядом помочь они не умеют». Ранее у пушки «залилось» 35 сердечников. Во время боев с ополчением были испорчены еще 25 стволов, и в результате к 1640 году работали всего 40.

В Смутное время было немало осад, но, пожалуй, московская затмевает остальные своими ужасами. Еще до прихода нижегородского ополчения к Москве у осажденных началась цинга. Последнюю партию продовольствия (несколько возов зерна) удалось доставить 15 (25) июля. Правда, как замечает Маскевич, каждому «только по шапке досталось». В сентябре положение гарнизона стало отчаянным. По иронии судьбы, оккупанты, захватившие огромные богатства, мучительно страдали от голода.

Поляки сообщали королю об ужасах голода: отцы едят детей, поручик Трушковский съел двух сыновей, гайдук съел сына, другой – мать. Осажденные судились за тела мертвых родственников, претендуя на то, чтобы их съесть; ротмистр, назначенный судьей, убежал с судилища, боясь, как бы его самого не съели. «Пехота сама себя съела и ела других, ловя людей» (дневник Будило (Будзилло)).

Невольный страдалец архиепископ Арсений Елассонский изнемогал и боялся «сделаться пищею воинов». По его воспоминаниям, «многие умирали каждый день от голода, и ели все скверное и нечистое и дикорастущие травы; выкапывали из могил тела мертвых и ели. Один сильный поедал другого».

Еще страшнее описания из дневника киевского купца Богдана (Божки) Балыки:

Октобря 16 дня выпал снег великий, же всю траву покрыл и корепя, силный и неслыханый нас голод змогл: гужи и попруги, поясы и ножны и леда костища и здохлину мы едали; у Китайгороде, у церкви Богоявления, где и греки бывают, там семо и травою живилися, а що были пред снегом наготовали травы, з лоем свечаным[50]тое ели; свечку лоевую куповали по пол золотого. Сын мытника Петриковского з нами ув осаде был, того без ведома порвали и изъели, и иных людей и хлопят без личбы поели; пришли до одной избы, тамже найшли килка кадок мяса человеческого солоного; одну кадку Жуковский, товарищ Колонтаев, взял; той-же Жуковский за четвертую часть стегна человечого дал 5 золотых, кварта горелки в той час была по 40 золотых; мыш по золотому куповали; за кошку пан Рачинский дал 8 золотых; пана Будилов товарищ за пса дал 15 золотых, и того было трудно достать; голову чоловечую куповали по 3 золотых; за ногу чоловечую, одно но костки, дано гайдуку два золотых и пол фунта пороху – и не дал за тое; всех людей болше двох сот пехоты и товарищов поели.

Ратники из ополчений меняли осажденным продовольствие на драгоценности, но этот бизнес был рискованным. Опасность грозила с двух сторон: казнь со стороны «начальников» или западня голодных «сидельцев». Солдаты убивали и ели зазевавшихся русских – съесть врага было не так ужасно, как своего. Часто жертвами каннибализма становились пленники («вязни»). «Вязнев московских килканадцать[51] человека пихоте з турмы подавали, тых всех поели» (Б. Балыка). Жертвой озверевших солдат едва не стал князь Мстиславский. К нему ворвались жолнер Воронец и казак Щербина и начали искать поживы. Боярин пытался их утихомирить, но получил удар кирпичом в голову и чуть не умер. Грабителей осудили на казнь. Воронцу как шляхтичу отрубили голову, а Щербину повесили. «Он и часу в петле не пробыл, – срезала его тут же пехота, на куски порубила и съела». В числе страдальцев оказались и другие члены Боярской думы, в том числе И. Н. Романов и его племянник Михаил Федорович, сын Филарета. Впрочем, Михаила могли выслать из крепости в середине сентября, когда солдаты избавились от членов семей и слуг московских бояр, чтобы не делиться с ними продовольствием.

Остается лишь поражаться тому, что у гарнизона еще хватало сил для обороны и оставалась надежда на счастливый исход. На предложение сдаться офицеры ответили заносчивым отказом.