Когда ему развязали ноги, так что он был в состоянии ходить, ему захотелось там же, посреди равнины, возопить в небо, в то небо, где он тогда никого не видел, зареветь подобно быку, закричать так громко, из самой утробы, чтобы эхо отдавалось от неба, чтобы сам Бог там, наверху, в Стране Без Зла, сидящий в плетеном кресле, услышал, что тут, внизу, происходит, чтобы шевельнулся и взглянул сюда, если случайно как раз в это время смотрел куда-то в другую сторону, может быть, на Азию, чтобы крик его был слышен и генералу Игнасио Висконти, и папе Бенедикту, и провинциалу Матиасу Штробелю, и супериору Иносенсу Херверу, чтобы вопль этот раздавался в коридорах люблянского и всех других иезуитских коллегиумов, хотелось просто закричать, ибо не осталось уже никаких слов, а если бы они у него и были, кого на всем Божьем свете заинтересовало бы, почему он вопит, почему кричит, что может сказать связанный иезуит Симон Ловренц, о котором в иезуитской хронике Санта-Аны останется записанным лишь то, что он – иезуит из среднеавстрийской земли Крайна, но разве кто-нибудь когда-нибудь узнает, что он был миссионером в Индиях, что проехал на лошади из Буэнос-Айреса до Посадаса и включился в жизнь парагвайских областей, которые были осуждены на гибель, что через какой-то год отбыл оттуда, со связанными щиколотками ног, как связывают скотину; так он прошел и частично просидел на подводе весь путь через страну миссионов и значительную часть лесов до Сан-Паулу, откуда его, связанного, как галерника, отправили в Лиссабон, где чуть было не поставили перед судом инквизиции. Хроника некоего отбытия, возвращения после пребывания в миссионах не говорит ничего, если в нее не включается бурная внутренняя борьба между покорностью, послушностью,