Катарина, павлин и иезуит

Так хочет Он, так хочет Он, – стучало в голове Симона во Время долгих ночей после разговора с мясником-евреем, и Симон должен был признать, что воля Божия такова, чтобы его жизнь приблизилась к преисподней. Если сам он этого не желает, это еще ничего не значит, и то, что ему кажется несправедливым, тоже еще ничего не означает, если его удалили из миссионов, следовательно, этого хочет Господь, но если ждет его чистая возлюбленная, как он ждет ее, тогда это имеет какое-то значение, тогда все вместе имеет некий смысл. Но в ночные часы все чаще являлась мысль, впивавшаяся ему в голову и грудь и не желавшая оттуда выходить: этот Виндиш, черт павлиний, – не сделал ли ей чего плохого? Симон видел, как он посмотрел на нее, уверенно соскакивая с коня на монастырском дворе, разукрашенный перьями и шелковыми перевязями, с серебряными рукоятками пистолетов, видел, как он взглянул на нее и своим солдатским, сиплым от приказов и постоянных выпивок голосом обратился к ней как к кому-то очень близкому: Я ведь знал, что ты кончишь дни свои в каком-нибудь монастыре. И она в ответ засмеялась, стоя с распущенными волосами и гребенкой в руках. И сейчас она едет с ним, с солдатней, с офицерским отрядом. Он вспомнил женщину, которую обступили караульные, и она, задрав подол, шлепнула себя по заду; и Симон ничего не мог с собой поделать, чтобы не впасть в самое черное отчаяние, которое рисовало ему Виндиша и Катарину, черта и ангела, он видел его, как он стоит за ее спиной, когда она смотрится в зеркало, приближается к ней, ах, это были сцены, от которых он не мог отделаться с помощью какой бы то ни было теологии, каким бы то ни было еврейским толкованием Библии: так хочет Бог, так хочет Бог, и пусть будет что угодно, но только не это, этого не должно быть, не должно быть. Разве возможно, чтобы кто-то смотрел на Катарину, как смотрел он, разве допустимо, чтобы этот Виндиш или кто другой сделал ей что-то против ее воли и, что еще хуже, по ее воле? Невероятно, невозможно. Все может иметь свой смысл, но только не это. Ибо если нечто подобное имеет свой смысл, тогда с его верой и любовью, с его логикой и догматикой – со всем этим вместе взятым дело обстоит совсем плохо. Тогда прав и тот арестант, которого он встречал в коридоре и которого не посылали на работы, так как он был коварный убийца и насильник, грабитель, как тот разбойник по левую руку Христа, – нет, даже Гестасом [119]его нельзя было назвать, так как на совести у него был вопиющий грех преднамеренного убийства, насилия над невинными, жадности к золоту, которое он крал у невинных жертв, тогда этот человек имеет право говорить ему: где сейчас твой Иисус, чтобы спасти тебя, а где Дева Мария? Разбойник кричал Симону вдогонку, когда он возвращался в свою камеру: если ты говоришь, что невиновен, почему Она не спасет тебя? Симон затыкал уши, чтобы не слышать эти слова, пробегая мимо его дверей, но все равно слышал его хохот: получишь ее поцелуй, получишь Поцелуй Девы. Поцелуем Девы Марии называли устройство, о котором говорили во всех тюрьмах Австрии и Баварии, хотя никто его никогда не видел. Будто бы это был железный сундук в форме человеческого тела, а в головной части было изображение Девы Марии, во внутреннюю же часть были обращены острые лезвия ножей. Когда преступника помешали в это устройство, лезвия медленно впивались в его тело, а когда сундук совсем закрывали, оставались только контуры тела со стиснутыми руками и над всем этим – Ее образ. Симону хотелось, чтобы страшный преступник с его зловещим хохотом действительно попал в объятия этого сооружения, чтобы его больше не слышать. А он все кричал и шептал, даже во сие Симон слышал его смех и шепот: Поцелуй Девы, Поцелуй Девы. Но истинной пыткой для Симона была мысль о Катарине и Виндише, мысль о Катарине посреди военного лагеря, и чем больше он об этом думал, тем острее были лезвия. Ему все чаще снилось, что дьявол Виндиш увел с собой ангельскую Катарину, что он с ней бывает во дворцах и при монарших дворах, где в окнах цветные витражи, сквозь которые Катарина смотрит по утрам вдаль, где есть туалетные столики на тонких ножках, где есть, ах, широкие постели с перинами, потными от предававшихся любви тел. Это был не один нож, а множество острых ножей. Это были лезвия, впивавшиеся в голову, сердце, легкие, проникавшие сквозь мягкие ткани тела до костей, до самого предела: после таких снов он пробуждался, весь продырявленный своим пыточным устройством под названием «Поцелуй Девы». Если это имеет смысл, тогда, действительно, кровь – это душа, но дьявольская душа, и он эту душу, эту кровь прольет – ее и его. Как-то в полдень они с жизнерадостным евреем выпили во время работы в пивоварне значительное количество пива, у него немного затуманилось в голове, и в то же время просветлела память, так что он стал громко декламировать:

Liber scriptus proferetur
in quo totum continetur
unde mundus indicetur… [120]

36