Ката

Ката представила себе, что встретила такую зверюгу, пробираясь по девственному лесу. Он укусил ее за лодыжку, улепетнул, но все равно держался близко, пока не начал действовать яд; тогда он подошел еще ближе и оскалил зубы. Ката открыла рот, чтобы попросить пощады, дать животному понять, что вовсе не желает того, что сейчас последует – ей хочется жить; но, разумеется, все напрасно: тот, к кому она обращалась, не понимал слов, эта зверюга жила по другим законам и пользовалось другими звуками. Ее мир был замкнутым кругом, в который не могла вместиться Ката с ее миром, – но он был полон движений, ритма и мрака, и отдельных образов, проносившихся во мраке подобно молнии и озарявших его. Форма да движение – вот и все, что она понимала.

* * *

Фьоула выглядела более бодрой, чем раньше. Но дозу морфия ей увеличили, так что большую часть дня она спала или дремала, и в те редкие разы, когда открывала рот, она словно бы говорила во сне.

Ката сидела на стуле у кровати, на обеих руках – охлаждающие перчатки, чтобы ногти были твердыми, а пальцы у нее так онемели, что вообще ничего не чувствовали. Она полностью отодвинула пластиковую штору от кровати, чтобы между ней и Фьоулой во время разговора ничего не было. Для нее всегда было важно, чтобы между ней и теми, кого она любит, не было никаких преград.

Окно в палате занавесили. Глаза Фьоулы были закрыты, а все же выражение лица у нее осталось такое, словно она пристально следит за чем-то, – наверное, оттого, что рот был приоткрыт. Губы сухие, и кожа тоже; морщины тянулись от уголков рта по щекам и пропадали под волосами, словно ее лицо было стеклом с трещиной.

– Я встречусь с ним завтра, – сказала Ката и посмотрела на шторы. Освещение за ними, казалось, ничем не отличалось от обыкновенного дневного света. – Однажды я летела на самолете с мужем и дочерью. Мы возвращались в Исландию и уже подлетали… На самолет обрушился тяжелый удар, и это было так, словно в моем теле вспыхнуло пламя. В моем теле!.. И сердце бешено забилось, и мышцы напряглись и застыли за долю секунды. А знаешь, что удивительно? Я не думала о том, что упаду или погибну. Я вообще не думала – я начала делать это только очень много времени спустя. Это ничего не прибавило бы, хотя, разумеется, было бы удобнее – как-нибудь потом – застолбить это событие у себя в памяти парой слов… Понимаешь, не то чтобы я собираюсь погрузиться в какое-нибудь беспамятство – но в ресторанах меню существуют для того, чтобы по ним заказывать, а не для того, чтобы их есть.

Фьоула молчала.

– Нет ничего хорошего и плохого, – продолжала Ката. – Есть только правильное. То, что правильно, исходит от тебя самой, а все же при этом оно больше тебя. Оно везде и проявляется само собой, если ему не мешать… Если смотришь на животное, которое реагирует на грозящую ему опасность или голод, то понимаешь это. В его жизни нет понятий «хорошо» и «плохо», а есть только обстоятельства, которые возникают и требуют ответных действий, которые не хороши и не плохи, а просто – правильные.

Ката сложила охлаждающие перчатки вместе и вынула из них руки. Они были белыми, как у мертвеца; ногти фиолетовые, острые.

– Чем более реальной становишься ты сама, тем нереальнее становится мир. Кто это сказал? – Она больше не воображала, будто Фьоула слышит ее. – Я стала думать по-другому, чем раньше. Наверное, я заорала бы, если б кто-нибудь вогнал мне иголку под ногти, – но не от страха: его у меня больше нет. Я сделана из того же материала, что и раньше, только все, что было во мне огнеопасного, сгорело; все ненужное ушло, остался только костяк.

Фьоула по-прежнему молчала. Из прибора возле кровати доносилось успокаивающее попискивание.

– Да, вот оно как, – продолжала Ката. – Я вижу вещи такими, как они есть. – Замолчала и попробовала точнее сформулировать это для себя; она все еще чувствовала страх и радость, но теперь чувства были более далекими, чем прежде, – как будто вещи, раньше заполнявшие ее голову, грудь или живот, сейчас выставили в витрину, и они стали просто предметами среди других предметов, и к ним стало невозможно относиться серьезно – если только ты не был совсем уж наивным. До этого момента Ката размышляла над причиной таких перемен; но потом ей надоело, и она стала принимать как данность, – что вот теперь она сама может выбирать, что заинтересует ее и «захватит ее всю целиком» и с большей силой, чем она привыкла. Больше этому ничего не мешало.

– Я собираюсь завершить начатое, – сказала она, – как выражаются мужчины. Он меня боится. И у него есть слабости, я их видела… Мне как-то сказали, что моя агония будет долгой и трудной. Но со всякими пророчествами тебе гарантировано только одно: они сбываются не так, как мы думаем. Я готова встретить что угодно. Но умру не я, а другие. На самом деле речь идет не об агонии, а о войне, и это она будет долгой и трудной. А как же иначе?

Она отвела взгляд от штор. Воздух в комнате был сухим и удушливым.

– Надо проветрить, – сказала Ката и встала. Подошла к окну и откинула шторы.