Кащей и Ягда, или небесные яблоки

И дети по лавкам своим ворочались, тоже не спали, мальчишку из степняков забыть не могли. Засадили мальчишку этого в деревянную клетку, кур из нее в сарайчик выгнали, а мальчишку вместо них засадили. Цепь к ноге приковали — точно не убежит. Это Заяц так думал, сын Удала. Потому что Удал сам кащея на цепь сажал. И потом еще долго, дотемна, с Родовитом в дому княжеском разговаривал. Заяц знает о чем: чтоб степняшку на мать его, на Веснуху, сменять. Только для этого целый отряд снаряжать пришлось бы. Так ему Родовит про это сказал, а еще он сказал, что нельзя сейчас этого делать: от бескормицы люди и кони слабы. Нет, нельзя им такими в Дикое поле соваться!

Потому и Удал в эту ночь не спал, думал, Веснуху-то все равно выручать было надо. А как?

И Утя с Ясей не спали. Лучину жгли, Летяя, отца вспоминали, какой он у них храбрый воин был. И сегодня будь он со всеми в бою, он бы один половину врагов положил. Это Утя так говорил. А Яся не спорила, гладила своего конопатого мальчика, у него даже на затылке конопушки сидели — густо, затейливо, как на перепелином яйце, — гладила Яся ему рыжий затылок, улыбалась, кивала.

А Ягодка у себя на лавке оттого не могла уснуть, что в жизни своей не видела такого черноволосого, такого дерзкого и, по всему видно было, храброго мальчика. А еще оттого, что если Удал его заберет и на Веснуху сменяет, то всё — больше Ягодка никогда его не увидит.

Мальчик в клетке тоже не спал. От земли тянуло холодом и дождем. В животе было пусто. Куриный помет лепился повсюду — к полу, к прутьям, к коже его штанов, и в помете торчали мелкие перья. Луна, как отрубленная голова, лежала в черной траве. И так же кругло и ярко светились перед его глазами лица светловолосых мужчин, — один из них бился с его отцом, но кто? Вечером светловолосые воины приходили в княжеский двор и толпились вокруг, и руки совали в клетку, чтобы потрогать его, а многие — чтобы щипнуть. Женщины были немного добрей, они щупали его жесткие, черные волосы, и дивились им, кажется, больше всего остального. Да и что же еще остального в нем теперь оставалось? Шлем забрали, кольчугу сорвали, нож отняли! Отца убили… И чтоб не заплакать, мальчик стал думать о девочке, княжеской дочке, — он подумал, что надо бы ей сказать — но как? — что он тоже маленький князь, а еще он подумал, что девочка эта вчера была к нему всех добрей: взрослым, конечно, она запретить не могла, но детям его обижать не давала, отталкивала их от клетки, а одного, самого злого и страшного — с пастью, как у змеи и с раздвоенным языком, — когда тот стал целить в него из лука, толкнула на землю, а лук изломала.

Дверь над высоким крыльцом приоткрылась. И эта самая девочка в белой рубахе до пят выскользнула из нее на крыльцо. Тихонько, морщась от скрипа, спустилась вниз по ступеням. И побежала к нему через двор, вся быстрая, легкая — будто танец Симаргла. И мальчик подумал: да, боги и люди, которые служат этим богам, всегда между собою похожи.

А девочка уже опустилась у клетки прямо на сырую траву. И протянула ему еду, завернутую в холстину. Тихо сказала:

— Это еда — сыр! А это еда — хлеб! Ну? Говори! Еда сыр!

Мальчик молчал. Тряпицу положил на колени, а всё, что нашел в ней, стал рвать на куски и засовывать в рот.

Девочка оказалась упрямой, с каждым новым куском говорила:

— Это — еда хлеб! Ну? Говори! Это — еда сыр!

Мальчик молча жевал. Ягодка было уже решила обидеться, потом передумала, положила ладошку себе на грудь, важно сказала:

— Это — Ягода.

И мальчик с полным ртом повторил:

— Ягда.

— Не Ягда, а Ягода! Ну? Говори!

— Ну, говоры! Ягда! — и мальчик ей улыбнулся.

Улыбка у него была до того белозубой, что светила ярче луны. Но на словах все равно получилось обидно. И девочка хмуро сказала:

— Если я Ягда, то ты — Кащей!

И улыбка у мальчика сразу погасла:

— Йор Кащей!

— Йор Кащей? Значит, йор Ягда!

И дерзкий мальчик со взрослым шрамом на подбородке вдруг покорно сказал:

— Качшей… Говоры! Ну? Качшей!

— Кащей, — очень тихо сказала девочка. — Кащей и Ягда.

2

И Ляс в эту ночь тоже не спал. Ляс и не ложился спать в эту ночь — в доме, на лавке сидел, на коленях гусли держал. Он предчувствовал: скоро с неба станут слетаться слова. И чтобы их приманить, струны трогал. Слова, они ведь на звон прилетают, как птицы на подброшенное зерно. Так полночи и просидел, глаз не смыкая, — и не зря. Под самое утро слова объявились.

Первым — после Ляса, конечно, — их услышал Удал. Не улежал, затемно поднялся и, когда шел мимо Лясова дома, вдруг услышал: старик поет — хрипло, неспешно — будто каждое слово на ощупь пробует губами и языком:

— Князя пою, чья храбрость
С Симаргловой разве сравнится!
Имя ему Родовит боги дали не зря.
Род его славен в веках и от вепря ведется, –
Вепря, в которого обернулся Перун,
Велеса-бога разя.