Карточный домик

Пенни заморгала, как будто слова Мэтти наконец разорвали поселившуюся в ней пустоту.

– Но почему они… обвинят Роджера? – Она говорила медленно, как будто часть ее находилась где-то в другом месте – в мире, где О’Нил был жив, и она еще могла его спаст-и.

– Потому что его сделали жертвой, подставили, чтобы возложить на него всю вину. Кто-то использовал Роджера, давил на него, заставлял участвовать в грязных политических играх – пока он не сломался.

Секретарша задумалась на несколько долгих минут.

– Подставили не только его одного, – сказала она на-конец.

– Кого ты имеешь в виду?

– Патрика. Ему прислали кассету с записью, на которой мы с ним вместе. Он думал, это сделала я.

– Какой Патрик, Пенни?

– Уолтон. Он думал, что я сделала запись нашего свидания, чтобы потом его шантажировать. Но кассету послал кто-то другой. Я этого не делала.

– Так вот почему он вышел из гонки! – воскликнула Мэтти. – Но… кто мог сделать такую запись, Пенни?

– Я не знаю. Практически кто угодно из тех, кто присутствовал на партийной конференции. Любой человек в Борнмуте или в отеле.

– Но Пенни, я не понимаю… Кто шантажировал Патрика Уолтона? Кому могло быть известно, что ты с ним спишь?

– Родж знал. Но он бы никогда…

– Неужели ты сама не видишь? Кто-то шантажировал Роджера. Кто-то, кому было известно, что он принимает наркотики. Тот, кто заставил его организовать утечку опроса общественного мнения и изменить компьютерные файлы, а также сделать многое другое. Тот, кто…

– Его убил? – еле слышно произнесла Гай.

Эти слова выпустили на волю боль, которую она пыталась сдерживать с тех пор, как ей позвонили рано утром и рассказали о Роджере. Плотина была прорвана, и из глаз Пенни полились слезы. Все ее тело сотрясали тихие стоны. Разговаривать дальше не имело смысла, и Мэтти помогла всхлипывающей девушке лечь в постель, устроила ее поудобнее и сидела с ней рядом, пока ее слезы не иссякли и она не заснула.

Вскоре после этого озадаченная журналистка шагала по улице, не замечая, что пошел первый зимний снег. Она погрузилась в собственную боль и сомнения. Все улики указывали на О’Нила, но он умер, и дверь, в которую Сторин пыталась войти, зная, что найдет за ней ответы, неожиданно захлопнулась перед ее носом. В очередной раз амбиции мужчин привели к шантажу и насилию – политическая власть завораживала, соблазняла и развращала людей во все века, – но дверь дома десять на Даунинг-стрит никогда не была испачкана кровью. До сих пор. И теперь ее требовалось как следует отмыть. А у Мэтти остался всего один день – и ни малейшего представления, что делать дальше.

* * *

– Давай, давай, думай, ну же, давай, давай, давай! – кричала Сторин, продолжая стучать по письменному столу от досады.

По мере того как день клонился к вечеру, она снова и снова без малейшего прогресса перебирала факты, но по-прежнему была не в силах найти новое направление. Часы безжалостно тикали, и девушка обнаружила, что ее разум кружит по одним и тем же местам, забредая в глухие переулки и тупики.

И чем больше она старалась, тем неуловимее становились приходящие ей в голову идеи. Сторин подумала, что, возможно, перемена обстановки подстегнет ее воображение, и поэтому отправилась на прогулку и покаталась на машине, а потом приняла ванну и теперь снова сидела дома и плакала, надеясь, что наступит просветление. Но все было тщетно. Вдохновение и интуиция покинули ее – сказывались бессонные ночи, – а единственный человек, способный ответить на мучившие ее вопросы, умер и унес с собой в могилу свои секреты. Мэтти закрыла лицо руками: ей оставалось лишь молиться о чуде в мире, который давно покинул Бог.

И тут проскочила искра. Позже девушка не могла вспомнить, что привело к ее появлению, но среди тлеющих угольков ее уверенности в себе вдруг, неожиданно возродившись, засияло жаркое пламя.

Быть может, не все еще кончено…

Два часа спустя явился Краевски с большой коробкой горячей пиццы. Он позвонил подруге, но никто не снял трубку, и тогда он заволновался, но попытался скрыть свою тревогу за пепперони с сыром. Войдя, он обнаружил Мэтти в углу комнаты, на полу: она сидела в темноте, с прижатыми к груди коленями, которые обхватила руками, и плакала.

Заместитель редактора молча опустился рядом на колени, и на этот раз женщина позволила ему себя обнять и утешить. Однако прошло некоторое время, прежде чем она заговорила:

– Джонни, ты сказал мне, что если я не смогу сопереживать, то никогда не стану настоящим журналистом, а буду порхать как бабочка. Теперь я понимаю, что ты был прав. До сегодняшнего дня я лишь пыталась раскопать историю – о, да, грандиозную историю! – но для меня было важно одно: мое имя на первой полосе. Как в фильме – поймать всех преступников, совершенно не думая о цене, которую придется заплатить. Я играла роль неустрашимой журналистки, пытающейся отыскать правду в практически безнадежной ситуации. Но это больше не игра, Джонни…

Сторин посмотрела гостю в глаза, и он увидел, что ее слезы были не слезами страха или боли, а символом облегчения, словно она наконец выбралась из трясины на твердую землю.