Картахена

– Закажи еще красного. – Клошар поднял два растопыренных пальца над головой, не дожидаясь Маркусова согласия. – Теперь вертолеты богачей сюда не летают. Виданное ли дело, дожди в мае, дожди в августе. Последняя винодельня закрылась шесть лет назад, и теперь вокруг нее только канавы для дренажа и виноградник, поеденный грибком. А все потому, что сгорела часовня Святого Андрея.

– Слабоватый у вас покровитель здешних мест. Даже часовню не смог уберечь, несмотря на саркофаг с собственными мощами.

– Да не было там никакого Андрея, только палец его! Да и тот краденый. Стефания сама его откусила кусачками, когда была на молебне в кипрском монастыре, подползла на коленях и откусила. А может, и зубами откусила, с нее станется. Вот там у них настоящие мощи, а здесь-то подделка была.

– Как это подделка?

– Говорю же тебе, – клошар пожал плечами, – когда разбирали пепелище, нашли кучу обгорелых костей из саркофага, уж не знаю, зачем хозяйка велела их собирать. За каждую кость в большом доме платили по тысяче лир, так деревенские дети нанесли еще два ведра лишних, в костре нарочно обожженных.

– А пальца так и не нашли? Может, его и не было вовсе. Маркус налил себе и клошару из литровой бутыли, с трудом удерживая ее в руках. Тарелки, на которых лежал сыр, внезапно показались ему знакомыми. Он где-то уже ел из таких тарелок. Ему хотелось пить и смотреть в светлые, близко поставленные глаза человека, живущего на ржавом катере. Еще ему хотелось задавать вопросы, много вопросов, но на это уже не хватало сил. Время от времени он пытался подняться, но стены кафе тут же начинали ходить ходуном, и он снова садился на плетеный стул и подпирал подбородок руками.

– Как же мне осточертел этот дождь. – Клошар отхлебнул вина и зажмурился. – Я бы давно уехал, да не могу катер бросить. Это катер моего отца, мы с отцом и братом выходили в море каждое утро, когда я был еще мальчишкой. Он сломался в девяносто четвертом, и я пообещал себе запустить двигатель, даже если придется перебрать весь катер по винтику. Но с тех пор многое изменилось. Трудно разбирать по винтику свой собственный дом.

– А вы что же, прямо там и живете?

– Живу. Знаешь, что такое сквозные пробоины? А еще трещины, сколы, заклепки. Но я с этим справился, да что заклепки, я в кокпите морозильную камеру поставил. Пришлось продать оливковую рощу, зато теперь я куплю новый двигатель. Двести восемьдесят сил. Фирма «Меркруйзер», зверское железо.

– Не морочь приезжему голову своей лодкой, – сказал подавальщик, явившийся с чистыми стаканами. – Ты и не думал ее чинить, сколько себя помню, сидишь на борту, свесив ноги, и удишь мелочовку себе на обед.

– Это не лодка, а каютный катер, сделанный на верфи Альдо Кранки, – нахмурился клошар. – У меня в гальюне, дружок, больше тикового дерева, чем у твоей матери в семейной спальне.

– Одно название чего стоит: «Манго фанго», ешь грязь, – не сдавался cameriere.

– «Манго фанго» означает мистраль, так его называют в тех местах, откуда родом мой отец. Хотя в одном ты прав, название нужно новое придумать. Нельзя под одним и тем же именем гнить у причала и выходить в открытое море. К тому же от мистраля кровь стынет, сам знаешь.

Только теперь Маркус заметил, что вместо самоанца работает новый парень, и хотел спросить, куда подевался расторопный Ваипе, но вместо этого сказал совсем другое:

– Если вам горячий ветер нужен, назовите ливийская флейта. В античных текстах, например у Плутарха, сирокко называли ливийским флейтистом, если я не путаю.

– Чересчур мудрено. В названии лодки не должно быть никакой зауми.

– Старики говорят, что, когда дует сирокко, поднимают голову ревность и месть, – вставил подавальщик. – Раньше за преступления, совершенные, пока дует этот ветер, даже в тюрьму не сажали.

– Ай брось, – клошар махнул рукой, – ревность и месть в наших краях головы никогда не опускают. Даже при легком бризе. Даже в полный штиль!

– Такой уж у нас характер на юге, – важно заметил подавальщик.

– Да характер наш здесь вовсе ни при чем! – Клошар привстал, будто хотел произнести тост. – Слышали о теории разбитых окон? Если в доме грохнули окно и никто не позаботился вставить новое, то скоро на всем фасаде ни одного целого стекла не останется. А через неделю придут те, кто разбил, и влезут в твой дом. А если и тогда ничего не делать, то они вынесут твою постель и трахнут твою сестру. А еще через месяц начнут жечь костры, и весь город превратится в отхожее место. – Сказав это, он сел и так жадно приник к своему стакану, будто у него губы пересохли.

– При чем тут стекла-то? – Маркус едва шевелил языком.