Карли сын Чакана (биографическая повесть)

1

Ночь выдалась морозная: влажный песок затвердел, подернулся ледком. А под утро посыпался мелкий, как крупа, быстрый град. Градинки ударялись о ледяную корку и разлетались во все стороны.

В безбрежной пустынной степи, поросшей саксаулом и колючкой, паслась большая отара.

Чуть поодаль от отары, с подветренной стороны одного из барханов, ярко пылал костер; ветви саксаула трещали, рассыпая сухие, жаркие искры. У костра стоял худенький, среднего роста подпасок лет тринадцати. На голове у него — выцветшая коричневая островерхая шапка; рукава грубошерстного халата в заплатах; подол, изодранный колючкой, истрепавшийся, висел рваной бахромой; халат подпоясан веревками, которыми спутывали ишака. Обмотки, тоже донельзя истрепанные, еле закрывали тонкие острые колени мальчика. Из прохудившихся чокаев[1] высовывались стельки, словно коровьи языки…

Мальчик, мерно раскачиваясь, играл на туйдуке[2]. Протяжные звуки печальной мелодии «Айджама́л» разносились далеко-далеко. Увлеченный, подпасок не замечал ни холода, ни падающего с неба белого града. Он был один среди бескрайней степи. Его песню слушали лишь две клыкастые, со свирепыми мордами собаки да серенький ишак.

Ишак со смачным хрустом жевал сено. Собаки, утомленные ночным бдением, дремали, положив головы на могучие лапы, — их убаюкивал туйдук…

Мальчик был один в пустыне, но одиночество его не угнетало. На душе было легко: радовало собственное мастерство и неодолимое могущество солнца, которое хоть и пряталось за тучами, но все же сумело прогнать ночь, рассеяло свой свет в пасмурном воздухе…

Вдоволь наигравшись, подпасок положил туйдук на войлочную кошму, расстеленную у костра, и принялся бегать вокруг. Он походил на теленка, резвящегося после сытной еды. Щелкнул по носу одну из собак; сел верхом на другого пса. Тот заворчал, попытался приподняться, но завалился на бок. Подпасок со смехом подбежал к ишаку, который все не мог оторваться от сена, перепрыгнул через него раз, другой, а потом уселся ему на спину лицом к хвосту и хлопнул в ладоши:

— Арсла́н, ко мне!..

Собака, видно привыкшая к забавам подпаска, урча, метнулась к нему, стала подскакивать, норовя схватить мальчишку за ногу… Подпасок не удержался, упал на холодный песок. Поднявшись, потер ушибленное колено, прихрамывая, побрел к костру; песок скрипел под его ногами, как снег, чокаи оставляли на нем глубокие следы. И град был как снег совсем мелкий. Земля побелела, словно покрывшись инеем. Мальчик повалился на кошму, недавний задор как рукой сняло. Он вспомнил о доме и загрустил…

2

Подпаска звали Алты́. А когда чабан сердился на него за какую-нибудь промашку, то к его имени прибавлял еще имя отца:

— Эй, Алты Карли́, зазевался!..

Отец подпаска умер в голодном семнадцатом году. Чтобы спасти детей от голода, Карли́ Чака́н толок в ступе жмых. Желтая пыль окутывала его желтое лицо, желтое от истощения. Себе он во всем отказывал и скоро совсем сдал: щеки запали, веки опухли, белки глаз иссекли́ красные прожилки. Вконец обессилев, он слег, чтобы больше уже не подняться…

Алты тогда было восемь лет.

Семья не вылезала из нужды. Надо было помочь родным. Алты ушел из дому и нанялся подпаском к Порру́к-баю. И вот уж полгода пасет байскую отару. Полгода не знает, как там дома, в родном ауле… Не знает, ищут ли его или махнули рукой: мол, ничего с ним не сделается, пусть помыкается, может, это его образумит.

Ох и натерпелись же от него близкие! Он был в многодетной семье самым задиристым и непоседливым, энергия била в нем через край. Каких только прозвищ он не нахватал: Алты-обидчивый, Алты-забияка, Алты-кривляка!

Ему нравилось всех копировать, это у него ловко получалось! Чуть ссутулится, как-то по-особому выгнет ноги, и вот уже он не сорванец-мальчишка, а кривоногий горбун. Или надуется, выпятит живот, и все покатываются со смеху: ни дать ни взять, пузатый мулла!

Искусство Алты пользовалось не только признанием, — он получал и немало тумаков да затрещин. Но это не останавливало мальчишку: пошмыгает носом — и снова за свое.

Особенно похожим выходил у него Поррук-бай: толстый, косолапый, неуклюжий. Алты так точно воспроизводил его медвежьи повадки — тяжело переставлял ноги, словно вытаскивая их из грязи, грузно раскачивался всем телом, — что чабаны и подпаски хохотали до слез. А когда он незаметно подкрадывался к какому-нибудь из чабанов и, гнусавя, будто во рту у него был нас[3], окликал его, тот испуганно оборачивался в полной уверенности, что за его спиной и вправду стоит Поррук-бай.

Сам Поррук-бай, не раз застававший Алты за этими проделками, только посмеивался:

— Проучить бы тебя, стервеца, да уж больно ловко ты лицедействуешь! Овец пасти — дело, конечно, сто́ящее. Скот — это счастье. Ходить за скотом — все одно, что за счастьем ходить. Но ты мог бы себя прокормить и своим кривляньем.

Правда, Алты развлекался не одним кривляньем. Горазд он был на проказы да на выдумку!