Карьера

— Это кто там?! Филеры, да? Околоточный с дворником?! Ну! Говори…

— Да успокойтесь, Александр… Какие околоточные?! Это плотник… Василий!

— Никакие они… не плотники! Плотники так плохо не работают! Это за мной пришли?! Нет, нет! И топор они не так держат… Я знаю, как настоящий плотник держит топор…

Он был весь как натянутая струна. Его неожиданно сильные, сведенные судорогой руки до боли врезались в плечи Февроньи.

— Ну! Успокойтесь… Сашенька… Просто разучились правильно держать топор! Александр Кириллович…

— Нет, нет! Они никогда не умели! Это люди… Для другой работы! — так же тихо и страстно бормотал старый Корсаков. — Где тут… Второй выход?! А? Задержите их!

Он сделал неверный шаг в сторону спальни. Но вдруг выпрямился и всем телом начал, плашмя, валиться на спину…

Вскрикнула, помертвевшая, Февронья Савватеевна. Он обрушился всем своим каменным телом на ее грудь… На всю ее, еле устоявшую… Еще минута, и она рухнула бы вместе с ним на пол.

— Васили-ий! Помоги-ите! — кричала она, но ее голоса не было слышно даже на веранде.

Она, каким-то чудом, одной рукой схватилась за кресло и с трудом опустила потерявшего сознание Корсакова на пол. Его побелевшее лицо лежало у нее на коленях.

— Боже… мой… Васили-ий!

Она знала, что все эти утренние, долгие часы Александр Кириллович из-за нее — (из-за нее!) — провел в своем «потусторонье». Она уже давно заметила эту его странность… Он словно прятался в эту прострацию от нее. От ее мира! Он был там один, без всех… Как привык всегда быть — один.

Она гладила его морщинистое, неожиданно доброе лицо, укутывала шею воротником домашней куртки… Она не вспомнила сейчас ни о каких лекарствах. Ни о каких врачах!

Он был сейчас ее — «только ее!» Дорогой, единственный, непонятный… «Ее Сашенька! Ее старый ребенок. Жизнь и смерть ее… Деточка ее, беззащитная…»

— Ма-а… — как выдох, раздался его слабый голос. — Ма… Машенька…

Он начал судорожно искать что-то неверными, дрожащими пальцами Февронья окаменела, не в силах перевести дыхание.

— Кирилл не про… Не простудился? — с трудом выговорил старик. Его новый, оцепеневший взгляд нашел Февронью Савватеевну.

На дворе снова застучали топоры.

— Машенька! Он ведь простужен… Слышишь? Он кашляет! — почти отчетливо, даже требовательно, проговорил старик. Он вопросительно, не узнавая, странно-издалека, смотрел на нее.

Мгновение она сидела, по-прежнему держа его голову на своей руке. Потом наклонилась к его лицу и тихо, успокаивающе, как добрая, но чужая няня, сказала:

— Машенька ушла… А сынок ваш здоров! — и, сдерживая слезы, добавила: — Здоровее… некуда!

И он закрыл глаза. Успокоенный…

10

«Как он не любил этих людей!»

Да, это они подняли его! Уложили в кровать… Посмотрели, как смотрят на какую-нибудь редкую, доисторическую диковину. Прогромыхали сапогами и ушли, хлопнув дверью.

Сейчас, наверно, пьют водку на кухне? И кто-нибудь обязательно сидит на его стуле, хотя он всегда это запрещал. Сердился? Почему? Он сам не знал этого.

Февронья подтолкнула ему подушки, посмотрела на него и, последняя, вышла из спальни. Она, наверно, думала, что он спит. Вызовет врача? Наверняка уже позвонила. Она как автомат! Все без просчетов, без пропусков.

Откуда же у него такая досада… На всех этих людей? Вообще на всех? Он давно помнит их… Таких же недобро-исполнительных, безжалостных и завистливо заглядывающих в глаза… Упрямых и неожиданных! Помнит столько же, сколько помнит себя.

А та суетливая, наглая ворона, что сегодня утром потрошила скворечник? Она же не будет и не собирается там жить? Откуда же эта, даже вопреки инстинкту, доисторическая сила разрушения?!

Да! Он стал недобрым…

«Ты стал недобрый, Александр Кириллович!»

Как будто слез, истрепался тонкий слой позолоты с новогоднего ореха. Его вешали в детстве на елку… И ты так же ссохся, как орех. И, наверно, так же почернела и сгнила удивительно похожая на мозг, ореховая сочная сердцевина. И стал ты, как камень, который почему-то Богу по-прежнему не по зубам. Где твоя мягкость? Слезы? Какой нежный был мальчик… Как жалел плачущую худенькую, глупую маму… Как жалко тебе было старую няню Грушу, когда она уезжала к себе в деревню в Поделково, где у нее сожгли дом. Как плакал, уже почти юношей, когда представлял себе, как били отца… Каблуками, железными трубами, наконечниками от брандспойтов.

«А добили, размозжив голову, литой артиллерийской заготовкой…»

Да, мало ли было смертей?! Позора, ужаса, добра за его почти столетнюю жизнь?

Все это, как глухой, спекшийся, отвердевший комок, легло на сердце. Сжало, затвердило его… Пригнуло его плечи к земле. Отодвинуло — от людей…

Может быть, и прав был молодой, пухлощекий майор Нащекин, когда показывал ему горошину в ноябре сорок третьего года. В казенном, с зеленым бордюром, кабинете. Да, да, в сорок третьем. В самой середине войны… А у них тогда были столь серьезные, философские диалоги.

— Что это такое?

Молчание. И как великое открытие: «Горошина».

Жест в сторону стены: «А это что?..»

И снова после его, Корсакова, молчания вселенское открытие:

— Стена!

Ядреный, здоровый смех в его сиреневеньких, занятных глазках.