Карьера

Он называл это непростое чувство обновления — свидетельством молодости своей нации. И это помогало ему, потому что, сколь он себя ни помнил, он знал себя только молодым. Ему казалось — он даже был уверен в этом! — что люди и умирают молодыми, почти детьми. Дожив хоть до ста лет… И, наверно, поэтому он так пристально приглядывался к отцу, когда тот не замечал его взгляда, уйдя в себя. А когда замечал эти, почти неконтролируемые признаки детскости в очень старом и родном человеке, то всегда улыбался про себя.

Считал ли он себя конформистом? В глубине души, да.

Он отдавал себе отчет, что его положение, машина, большая кооперативная квартира, все то множество удобств и привилегий, которыми он пользовался, не могли бы появиться, если бы он был — пусть на определенном уровне! — не конформистом. Он ценил все эти блага и преимущества, знал, как их недостает многим и многим… Помнил то время, когда он даже помыслить, помечтать о чем-то подобном не мог… И все-таки в самом себе, где-то на самом донышке, таилась уверенность, что он не куплен всем этим… Что он заслужил все это порядочной, самоотверженной, честной работой во имя каких-то настоящих, а не придуманных, не конъюнктурных целей.

Наверно, поэтому он еще и еще раз контролировал себя, как педант, как вольнолюбивый крепостной: и понимал, что он делает больше, чем ему положено… Что он нужен, полезен… Что он хоть и частица этого огромного, нового для мира, социального общества, но частица самолюбивая, свободная, самостоятельная в каких-то последних решениях. Вряд ли это было сознательное противопоставление себя кому-то, но это было его необходимостью, потому что он сознательно и серьезно всегда отдавал себе отчет в том, что может быть свободен, только если в любую минуту — без опаски, без сожаления, даже без внутренней борьбы! — откажется, освободится, сбросит с себя все эти признаки преуспевания.

Да, он иногда бешено сопротивлялся Марине, когда она пыталась одеть его, как денди. Он не ограничивал ее, когда это касалось детей или ее самой, но для себя Кирилл Александрович позволял приобретать только обязательные, необходимые, с его точки зрения, вещи. Это не было ни скаредностью, ни даже щепетильностью. Скорее это было исконно-русское, неотделимое чувство: «от сумы да от тюрьмы не зарекайся», хотя у него не было никаких оснований — во всяком случае, он не находил их! — бояться того или другого. Это было вечно русской готовностью встретить беду во всеоружии!

Он понимал, что все это уходит корнями в какое-то тысячелетнее рабство, в безмерность российской тирании… В сто раз растоптанную национальную попытку сопротивления… Но с того времени, когда он почувствовал необходимость быть взрослым, он добровольно принял все эти реальные и непростые вериги, и с тех пор они странным образом облегчали ему жизнь. Он невольно вспоминал слова матери: «Если с тобой что-нибудь случится… А в нашей жизни все может быть… Я поеду туда, где ты будешь! Сниму в какой-нибудь соседней деревеньке койку! Буду ходить к проволоке. Или еще куда там… где тебя можно увидеть!…» И глаза ее в этот момент были не печальны, не покорны, а наполнены ясной и какой-то древней силой… Уверенностью, что с русским человеком ничего поделать нельзя.

А с ним многое за его жизнь… «могло случиться!» Тысячу раз мог разбиться самолет той или иной компании, в которых он мотался по свету… Он мог быть пристрелен, а для этого были причины, и тело его никогда бы не нашли, потому что сделали бы это профессионалы высокого класса… Он мог бы вызвать такое недовольство высочайшего начальства, что его сослали бы туда, «куда Макар телят не гонял»… Мог заразиться неведомой, экзотической болезнью… Да просто сбит машиной или выгнан из партии, изувечен в какой-нибудь драке… В любое время — от яркой его юности до сегодняшнего вечера… Но в общем-то, как понимал это Кирилл Александрович, у него была среднестатистическая возможность закончить или сломать свою жизнь. Ломают голову в России… и «падая с полатей в родном доме».

Но он не боялся этих внешних, случайных ударов. Он всегда боялся себя. Не то чтобы он знал за собой какие-то темные, преступные, неконтролируемые страсти, — нет! Он знал, что в любой момент, в какую-то особую, непредвидимую, непредугаданную секунду душа его может вдруг преобразиться, рвануть, как обезумевшая лошадь, в сторону… Вверх — вниз — все равно! Вылетит он из освещенного круга и потребует невозможного… Погубит себя мгновенно!