Карьера

Кирилла пугала не сама эта возможность, а то, что она, смерть, так близка, на расстоянии протянутой руки. Это чувство неминуемо жило с ним вместе, рядом, переплетаясь с его мыслями, бдениями, судьбой. Оно было в чем-то сильнее его обычного, каждодневного, простого и правильного пути. Он воспринимал его как вечно гудящий подземный хаос, из которого он вышел и в который уйдет. Он знал это давно! С какой-то резко освещенной секунды детства! Помнил тот давешний воюющий, рисковый страх своего маленького существа… Не испуг, а скорее противостояние сжавшегося и осознавшего будущую вечную борьбу тогдашнего детского своего познания, свои сжатые до посинения кулачки, забившуюся в темный угол кровати фигурку. Безбрежность и опасность ночи за призрачной защитой окна. Но все равно — это был прекрасный ужас жизни, резко подталкивающий его ребячье, счастливое сердце…

Он никогда и ни с кем не говорил об этом. Разве что когда-то, еще в те годы, ловил в глазах матери — знает ли она про этот хаос? Про эту тайну всего живого и неживого? И потому, как она улыбалась, стараясь смирить его страхи… Улыбалась, как старший заговорщик, он понимал — знает. И не боится! Потому что для нее есть более важное, чем этот страх — это он, Кирилл, не хотел говорить, даже самому себе, жалостливые слова, но ясно видел длинный, качающийся свой зыбкий силуэт и понимал, почему мать была сильнее его, тогда ребенка. Окончательно Кирилл понял это, когда у него самого начали подрастать его дети. И невольно в своей уже взрослой, строгой жизни Кирилл Александрович все чаще, и все более просто понимал, что он может быть счастлив и делать свое мужское, ясное дело на земле, только когда за всеми его командировками, письмами, шифровками, выступлениями, докладами, взрывами темперамента в любых кабинетах и на любой трибуне будет та же давняя, полученная от матери, уверенность… Что это делается ради того, чтобы кто-то выжил, не испугался, не потерял себя, не смял свою судьбу, выстоял, спасся…

— Кто-то?!

Хотя бы его дочь… Или сын? Или все человечество!

И внутри себя, не делясь ни с кем, он верил — или заставлял себя верить, — что этим руководствуются все. Пусть не поминутно, пусть теряясь и отступая, но, в конце концов, служа и кланяясь только этому! Кругу жизни. Света. Защиты. «Спасения от хаоса!»

…Он помнил резкий круг света над танцплощадкой в старом, послевоенном Бирюлеве, в сорок девятом, где гремела хриплая музыка… А вокруг этого резкого, бьющего по глазам острова дешево-праздничного света глухо и грозно для двенадцатилетнего мальчишки жил влажной августовской неприветливостью крошечный дикий парк, переделанный из трехсотлетнего заброшенного кладбища. Первый раз в жизни именно там приставили к его горлу тонкий блатной нож и сняли с него переделанную из отцовского «кожана» курточку.

Кирилл знал, что он сам — это только тонкая перегородка, слабая плотина, хрупкая структура между двумя потоками хаоса. Малая победа над сумасшествием… И когда он нашел в дневнике Толстого запись: «Я боялся говорить и думать, что 99 % людей сумасшедшие»… Ему не то чтобы стало легче, но он вдруг понял, что это не только его, Кирилла, особенность… Не болезнь характера, а реальность. А реальности он поклонялся больше всего на свете — так уж вышло в его жизни. И, наверно, поэтому он все чаще, — то ли чтобы убедиться, то ли по-прежнему ища защиты, — читал, путался и снова читал старых философов, пока не набрел на запомнившиеся на всю жизнь слова Гегеля: «Разорванность сознания, сознающая и выражающая себя, — есть язвительная насмешка над наличным бытием и над самим собой. Это есть себя самое разрывающая природа всех отношений и сознательное разрывание их».

После этого вечера, когда он снова и снова перечитывал и перечитывал гегелевские слова, пока не понял их навсегда, он перестал искать оправдание себе в книгах… Замолчал, не пытался выяснить что-то подобное в пьяных, бестолковых беседах… И еще раз убедился, что ничего особенного, страшного, из ряда вон выходящего с ним не происходит. Что он такой же, как миллионы, и остался доволен этим. Он словно бы затолкнул куда-то в дальний, не доходящий до рук, угол квартиры свое «разорванное сознание». Он не хотел его знать! Он был крепок и здоров… Он был, как миллионы!

Сегодня, когда его поднял какой-то особо настойчивый, как ему показалось, звонок, он подумал, что звонит Марина. Но звонили из управления кадров.

«На днях тебе позвонят!» — невольно вспомнил тимошинские слова.

В девять тридцать он должен был быть у товарища… Он несколько раз переспрашивал фамилию, пока не записал ее.

Кирилл уже опаздывал. Он заставил себя полностью отключиться, делать все в два раза медленнее. Нарочито, специально, заколдованно медленно… Так он приучил себя с юности и знал, что это действует безотказно. Только так он все успеет, уложится в срок, ничего не забудет.

«Значит, все-таки нашли дело? — невольно мелькнуло у него в голове. — Отчего бы это? Да, да! Вчерашний разговор с Тимошиным?»