Карьера

Старик перевел дыхание, словно это была его речь, а не только бешено рвущиеся мысли. Кто-то пытался заглянуть ему в глаза, но он уже не узнавал никого.

«А кто для нее, для страны, были — старшие? Кто были родители?» — снова и снова спрашивал он сам себя.

Так их же… — Уничтожали! С начала тридцатых… До конца сороковых! И год-другой пятидесятых… Даже парой лет — не побрезговали!

Кто погиб в славе… В достойной смерти, о которой только мечтали те, полуживые, полуханурики… их-то забивали в казематах… Закапывали в безымянные могилы… Гибли от колымского ледяного плена… Кого топили целыми баржами, полусписанными пароходами… Заваливали в алмазных и атомных рудниках… Многие сотни тысяч умерших от голода, холода, удара безжалостного приклада… Зарезанных натравленными «урками»…

Вот! Вот где не стало родителей… Отцов… Старших братьев… Матерей, сестер… Дядек, учителей… Революционеров, политкаторжан… Это от них всех избавились пухлощекие, упитанные, розовоглазые «майоры Нащекины!»

Они-то и сделали сиротами… «Безотцовщиной»… Духовными подворотными беспризорниками… Два, а может, и три поколения этого народа! Именем которого они клялись с разных трибун! Из разного калибра кресел!

Умалчивали, подтасовывали… Замазывали! Находили даже объективно оправданными эти многомиллионные могилы… Да, те самые простые мужицкие и бабьи могилы, которыми они гатили свою дорогу к бесстыдному, языческому, вороватому, якобы государственному Торжеству.

Может быть, от этого, скверно пахнущего, блатного, могильного Торжества и отшатнулась вначале большая масса народа?!

А потом, закормленная подачками, бесконтрольностью, лихим кабацким посвистом: «Однова живем!», сама бросилась, остерегаясь и одновременно наглея?!

Ринулась в этот языческий, безжалостный, бюрократический круг… Что царил под визг шлягеров, каждомесячных истерических призывов… Завиральных, прославляющих самих себя панацей… В мир все растущей разнузданности, вседозволенности. Тупого, нетрезвого упрямства! Уверенности в собственной безнаказанности! В их. Ими же самими созданном ореоле государственного избранничества?!

Шарахнулись — от всего этого бесстыдного, все наглеющего закостенелого политического авантюризма — Слабые и Порядочные! Несмелые! Уставшие бороться!

Кинулись — на услужливо придуманную злыми устами «землю предков»!

Попрятались по разным высоко… И низкоширотным метео- и радиостанциям… Нырнули в осатанелость бесконечных хобби — от покорения Гималаев до сбора спичечных этикеток…

Попрощались — с бутылкой или с трезвой слезой? — со своими мечтами… С надеждами на счастье детей! И отказались рожать их, заводить семьи! Утешать себя иллюзиями дожить до глубокой старости — «в окружении большой и счастливой семьи, с внуками и правнуками!»

Спились… Сдались… И поставили крест на самих себе!

С сухими, горячечными глазами перечеркнули свое будущее! И, как на погосте, перекрестились за всю вину свою! Пусть за малую… Пусть за бессильную… Но вину!

Вину! Перед землей своих отцов… Перед землей своего народа!

Александр Кириллович сидел, закрыв лицо тяжелыми, трясущимися руками. Кто-то пытался отвести их, но они были, как каменные.

«Но они… Забыли! Что даже один человек… Даже целое поколение! (Пусть и одно, или два!..) Не в силах остановить… Удержать! Сломать — саму природу тысячелетнего народа!!!

Народа с его естественной, генетической памятью! С вековым характером! Со сложившимся единством языка и культуры! С естественной правдой… Правдой простой, земной человечности!»

Корсаков опустил руки… Открыл глаза, замутненные невольной, старческой влагой. В большое окно било жесткое, холодное, сильное солнце.

По лицу Александра Кирилловича — мгновенно и явственно! — проступила коварная бледность… Глаза потухли! Голова, чуть качнувшись влево, начала теперь заваливаться вправо… И вперед.

Логинов бросился к нему, схватил его холодеющие руки.

— Сыновьями своими… Расплачиваемся! — строго и раздельно выговорил Александр Кириллович. — А кто виноват? Мы? Я?

Логинов не слышал, не понимал, как оказались рядом Февронья Савватеевна, Галя… Как кто-то звонил в «скорую»…

Перед его глазами стояли только что… еще недавно темные от гнева… Глаза Александра Кирилловича!

И так же угрожающе, с каким-то другим значением звучали его слова:

«Сыновьями своими… Расплачиваемся! — билось в его мозгу. — А кто виноват?»

Логинов неотступно следил за побелевшими веками Корсакова. И несмотря на всю обычную, суматошную возню около больного… И после того, как замелькали белые халаты «скорой помощи»… Входили и выходили люди… Быстро опробовали и всаживали в белую, почти голубую руку холодные иглы шприцев… Перед глазами названного сына старика, перед Логиновым, были только его, — старика Корсакова! — почти птичьи, серые опущенные веки…

«А кто виноват? Я? Кто?!»

* * *

Похороны старшего Корсакова — неожиданно для прилетевшего Кирилла, для семьи, да, в общем, и для большинства помнивших старика — были торжественными.