Карьера

Олег сел на лавку, в ногах покойной Варьки. Пожелтевшей. Как будто засушенной нещадным солнцем. Свернул первую в своей жизни цигарку.

— А газетка-то твоя… — прошипел старик. — Про туркменский канал?

— Схоронить бы надо, — равнодушно сказал Олег.

— Чего ей! Пусть лежит… — сказал старик про внучку. — Мне — все веселей. А через денек-другой… Обоих похоронишь!

— А я вам что — нанялся?! Хоронить-то вас? — вдруг крикнул мальчишка и выбежал из этого живого склепа.

«От первой своей девчонки… И от самого старого человека, которого когда-нибудь видел в жизни…»

Он смог сделать несколько десятков шагов до материнской могилы.

Сел рядом, на какую-то корягу.

И в первый раз подумал: «Жизнь!.. Ты заплатишь мне за все!»

«За все!»

К вечеру он добрался до почты и написал телеграмму товарищу Сталину: «Если не пришлете еды — помру. Алег Нахабин».

Потом заметил ошибку и переправил «Алег» на «Олег».

Телеграммы из того поселка, по областному распоряжению, не передавались.

…Евгения Корниловна нашла Олега у себя в Москве, на черной лестнице, спящим около мусорного бака.

Это было на восьмые сутки после поданной Сталину телеграммы, 9 июня 1947 года.

21

Кирилл Александрович, ближе к полночи, не торопясь шел по узкой улочке вблизи порта.

Дома здесь были старые, двухэтажные, потемневшие от времени и близкой копоти теплоходов в порту.

Где-то играла танцевальная музыка…

Было пустынно и глухо. Но жизнь в глубине домов, во дворах, в закоулках не замирала…

Кто-то вдруг перебежал дорогу и скрылся в доме напротив.

Выдвинувшаяся из-за угла фигура наклонилась к нему и зажгла сигарету.

Но, очевидно, на этот раз нужен был не он… И фигура скрылась.

Во всем чувствовалась близость порта.

Не только в окриках буксиров… В коротком, металлически-гулком лязгании сцепляемых вагонов… В бормотании кранов, шлепающем движении ленивой, густой прибрежной волны… Но в первую очередь в самой оживленности замершей жизни. Еле звучащей глухоте окраины.

В самой таинственности ранней, чужой ночи…

Узкая, низкая комната была в подвале и напоминала прихожую бескрайней, как катакомбы, квартиры.

— Ваа-ай! — И дальше непонятно и длинно заговорила старая, восточная женщина. Она стояла около широкого, круглого, неправдоподобно-огромного стола… На столе была навалена еда и какая-то одежда и свертки… Даже стоял раскрытый чемодан!

На аккуратной, снежно-белой подстилке лежала свежайшая зелень и хлеб. Большая бутылка вина была наполовину выпита. Тут же, на столе, валялись, вразброс, смятые, грязные, здешние деньги.

Старуха широким, привычным жестом пригласила Корсакова к столу.

Что-то снова спросила. Но он не понял. Тогда старуха вздохнула, крикнула — «Айзик!». Но ее не услышали. Она побрела в другую комнату, откуда было слышно негромкое, ворчливое, стариковское веселье…

В той комнате что-то искали! Передвигали мебель, слышалось стариковское кряхтенье…

И еще чей-то знакомый женский плач. Плач молодой женщины.

Наконец, дверь открылась и на пороге появился очень небритый, в седой щетине, старик.

На этом старом, толстом человеке все было странно! Костюм — и все остальное — по меньшей мере от Кардена! А еще обилие золота, драгоценностей!

Шелк галстука… (и какого!)

Бриллиант в заколке!

Плюс к этому булавка!

Кружевной платок! Отличное шевро английских башмаков… Чуть не разрывающихся на подагрических узловатых ногах!

Маникюр! На черных-то ногтях!

На мгновение Корсакову показалось, что перед ним… обыкновенный ряженый!

— Ну?! Как я? «Убрался»?! — с почти детской радостью спросил старик и двинулся к столу на некрепких ногах.

— Что? Молчишь? Не нравится?

Они сидели друг против друга за огромным столом. Корсаков только тут заметил синеву и свежесть его совсем еще не стариковских глаз.

— Пятьсот долларов! — Старик выставил тяжелую ногу в английском башмаке.

— Триста долларов! Тысячу пятьсот!

Он с уважением называл цену каждой вещи, явно приобретенной им только что, днем, утром… Вчера!

Потом, чуть тише, начал называть стоимость перстней!

— Семьдесят пять! Сто шестьдесят… Тысяч!

Попытался перекинуться через стол и радостно показал на перстень с изумрудом.

— Полмиллиона! Целое состояние.

Корсаков молчал. Плач женщины за стеной не прекращался.

— Здесь я только оценивал эти камешки! А привез я их — с собой! Все! До единого…

Старик откинулся на спинку колченогого стула и рассмеялся в лицо Корсакова.

— Это же для вас… Так… Мелочь?

— Кто говорит? — насторожился старик.

— Люди…

— Какие люди?

— Ваша дочь! Например…

Кирилл сказал это просто так, не отдавая себе отчета… Но тут же, по резкому повороту Айзика… По вдруг узнанному, плачущему голосу, Кирилл понял, что Лина здесь.

— Да! Знаю! Ты — большой человек! И с большими людьми… Дело имеешь! — задумчиво, горько, недобро начал старик.

В его ушах стоял плач. Кирилл понял это.

— Что случилось? — осторожно спросил он.

— Мужа ее… Убили на границе. Неудачный переход… — обыденно, как своему, ответил Айзик.

Старик заговорил тускло, отжито, с большими паузами…

— Этот камешек? Он попался мне еще в войну.

Он вздохнул и долго молчал.