Капут

– Я думаю, вы правы, – согласился Дорнберг, – достаточно любить смерть. Одного врача из немецкого военного госпиталя в Анакапри вызвали однажды в отель «Квизизана» для осмотра графини Чиано, которую терзали сильные и постоянные головные боли. Таким образом ему довелось впервые увидеть ее вблизи. Капитан Кифер – хороший немецкий врач, он умеет видеть вглубь и знает, что природа болезней таинственна. Он вышел из комнаты графини Чиано очень взволнованным. А потом рассказал, что заметил на ее виске белое пятно, очень похожее на шрам от выстрела. И добавил, что, без сомнения, это шрам от пистолетного выстрела, которым однажды она поразит себя в висок.

– Еще одна романтическая история! – воскликнула княгиня фон Т*. – J’avoue que cette femme commence à me passionner. Vous croyez vraiment qu’elle se tuera, à trente ans?[320]

– Не беспокойтесь, она застрелится в семьдесят, – неожиданно сказала Джузеппина фон Штум.

Все удивленно посмотрели на нее и рассмеялись. Я молча разглядывал эту женщину, она была очень бледна и улыбалась.

– Elle n’est pas de la race des papillons[321], – сказала Джузеппина фон Штум с презрением в голосе.

После этих слов на несколько секунд установилось неодобрительное молчание.

– В последний раз, когда я возвращалась из Италии в Америку, – сказала наконец Вирджиния Казарди с американским акцентом, – я взяла с собой итальянскую бабочку.

– Un papillon? Quelle idée![322] – воскликнула Агата Ратибор, она казалась раздраженной, почти обиженной.

– Римскую бабочку с Аппиевой дороги, – сказала Вирджиния.

Бабочка села в тот вечер ей на волосы, когда она ужинала с друзьями в остерии со странным названием, в остерии рядом с могилой Цецилии Метеллы.

– Что же за странное название было у той остерии? – спросил Дорнберг.

– Она называлась «Здесь никогда не умирают», – ответила Вирджиния. Джузеппина фон Штум рассмеялась, пристально посмотрела на меня, тихо сказала: «Какой ужас!» – и прикрыла рот рукой.

– Эта римская бабочка была не похожа на других, – сказала Вирджиния. Она доставила бабочку в картонной коробке в Берлин и выпустила ее на свободу в своей спальне. Бабочка принялась летать по комнате, потом села на блестящее зеркало, где оставалась неподвижной несколько дней, изредка слабо пошевеливая робкими, деликатными голубыми усиками.

– Il se regardait dans le miroir[323], – сказала Вирджиния.

Через несколько дней утром она нашла ее на зеркале мертвой.

– Il s’était noyé dans le miroir[324], – сказала баронесса Эдельштам.

– Это легенда о Нарциссе, – сказала маркиза Теодоли.

– Vous croyez que le papillon s’est noyé?[325] – спросила Вероника.

– Les papillons aiment mourir[326], – тихо сказала Джузеппина фон Штум.

Все рассмеялись. Раздраженный глупым смехом, я посмотрел на Джузеппину.

– C’est sa propre image qui l’a tué, sa propre image refétée dans le miroir[327], – сказала графиня Эмо.

– Je crois que c’est même son image qui est morte la première, – сказала Вирджиния, – c’est toujours comme ça que se passent ces choses[328].

– Ее изображение осталось отраженным в зеркале, – сказала баронесса Эдельштам. – Бабочка не умерла, она отлетела прочь.

– Papillon. C’est un joli nom: papillon[329], – сказал Альфиери. – Вы заметили, что слово «бабочка» во французском языке мужского рода, а в итальянском – женского? On est très galant avec les femmes, en Italie[330].

– Vous voulez dire avec les papillons[331], – сказала княгиня фон Т*.

– В немецком тоже, – сказал Дорнберг, – слово «бабочка» – мужского рода: der Schmetterling. У нас в Германии тенденция к прославлению мужского рода.

– Der Krieg, «война», – сказала маркиза Теодоли.

– Der Tod, «смерть», – сказала Вирджиния Казарди.

– В греческом «смерть» тоже мужского рода: бог Танатос, – сказал Дорнберг.

– Но в немецком «солнце» – женского рода: die Sonne, – заметил я. – Нельзя понять историю немецкого народа, если не иметь постоянно в виду, что это история народа, у которого «солнце» – женского рода.

– Hélas! Vous avez peut-être raison[332], – сказал Дорнберг.

– En quoi Malaparte a-t-il raison?[333] – сказала с иронией Агата. – Слово «луна» в немецком языке мужского рода: der Mond. Это тоже очень важно для понимания истории немецкого народа.

– Конечно, – сказал Дорнберг, – это тоже очень важно.

– Все, что есть таинственного в немцах, – сказал я, – все, что в них есть болезненного, происходит от женского рода слова «солнце»: die Sonne.

– Oui, nous sommes malheureusement un peuple très féminin[334], – сказал Дорнберг.

– Кстати, о бабочках, – сказал Альфиери, обращаясь ко мне, – не вы ли написали в одной из ваших книг, что Гитлер – бабочка?

– Нет, – ответил я, – я написал, что Гитлер – женщина.

Все удивленно и в некотором замешательстве переглянулись.

– Действительно, – сказал Альфиери, – мне показалось абсурдным сравнивать Гитлера с бабочкой.

Все рассмеялись, а Вирджиния сказала: