Капитан Ришар

— Мы должны вернуться на семь лет назад, моя дорогая Лизхен, — сказал старик. — Ты была еще милым ребенком и играла в куклы, когда объявили, что со стороны Регенсбурга приближаются французы, а со стороны Мюнхена — австрийцы.

— Да! Я отлично помню все это, отец! Я вижу на плато Абенсберга, со стороны руин старого замка, небольшой белый домик с виноградом над дверью и яблонями в глубине сада.

— Тогда ты должна помнить тот день, когда вошли австрийцы?

— Прекрасно помню! Я была в гостиной, возле моей сестры Маргариты и нашего друга Штапса, когда послышался далекий барабанный бой; одновременно с этим прошли студенты, распевая хором военный марш. Штапс, сидевший подле моей сестры, встал и, подойдя к окну, сделал знак поющим… Отец, что стало со Штапсом?

— Он был расстрелян, дитя мое.

— Расстрелян?! — воскликнула девушка, побледнев.

— Да, расстрелян.

— Где же?

— В Вене.

— А за что?

— За то, что попытался убить императора Наполеона.

— О! — произнесла девушка, уронив голову на руки. — Бедный Штапс!.. Но ведь это было ужасное преступление, отец? А почему он хотел убить императора?

— Потому что в его глазах это был поработитель Германии, дитя мое; кроме того, Штапс состоял в тайном обществе, а вступая в него, люди отрекались от своей собственной воли.

— Тогда, несомненно, отец, что это он стрелял в императора, и из-за этого потом разграбили и сожгли Абенсберг?

— Я его ни в коем случае не обвиняю, хотя все наши несчастья тогда и начались.

— Да, вы были ранены: вас подобрали среди мертвых, а с того самого времени до дня своей смерти Маргарита непрерывно плакала… Что же тогда случилось? Каждый раз, когда я хотела заговорить об этих событиях, вы отвечали мне: «Позже, дитя мое, позже».

— Так вот что тогда случилось. Может быть, Наполеон не придал большого значения той пуле, что пробила его шляпу, но генерал Бертье увидел в этом преступление, взывающее к отмщению: он приказал одному полку вернуться в Абенсберг и судить виновного, а при необходимости переложить на все селение ответственность за преступление одного человека. Полк вернулся, чтобы выполнить приказ генерала; но австрийцы уже взяли селение, только что оставленное французами. И кажется, в этом крылось самое главное: французы стремились его отобрать, австрийцы — удержать; этот день был ужасным! Наш дом был особенно забаррикадирован — совсем как крепость, и я был там, среди этих солдат, отчаянно рвавшихся в бой и считавших своим долгом защитить эту страну. Только я, мирный человек, убежденный, что все народы — братья и что у них у всех одна родина, качал головой и молился одинаково за друзей и врагов, за австрийцев и за французов. Они не поняли этого, бедные слепцы! Сочли, что раз я не за них, то против них. Они сунули мне в руки ружье и толкнули в самое пекло.

— Боже мой! — прошептала Лизхен. — И все это происходило над нашими головами?

— Да, дитя мое; но в шуме стрельбы, когда пули свистели у моих ушей, я повторял: «Господи, ты велик, всемогущ, милосерден, сделай так, чтобы когда-нибудь эти люди, посылающие сейчас друг другу смерть, обнялись по-братски, чтобы настал день, когда люди, взывающие к тебе как к богу войны, повсеместно обращались бы к тебе как к богу мира». И вдруг, во время моей молитвы я пошатнулся; голос изменил мне, глаза закрылись, и я упал, обливаясь кровью: мне навылет прострелили грудь.

— Отец! — воскликнула Лизхен, обеими руками обняв старика за шею, словно он только что был ранен.

— И последнее, что я увидел, падая, была твоя сестра: она выбежала из своего укрытия и в отчаянии бросилась к моим ногам… О! Что я выстрадал за эту минуту, отделившую жизнь от забвения, день от ночи! Мне показалось, что в это мгновение сама смерть коснулась меня… Протянув руки к дочери, которую я едва видел сквозь кровавую пелену, я попытался прошептать ее имя, дотронуться до нее, благословить, но силы оставили меня, все исчезло, и я потерял сознание.

— О бедный дорогой отец! — прошептала Лизхен.

— Не знаю, сколько времени я оставался в забытьи, но знаю, бедное мое дитя, только то, что, открыв глаза и поглядев на чистый свет неба, я был более достоин жалости, чем тогда, когда думал, что закрыл их навеки. О да! Это была война со всеми ее ужасами, война, сопровождаемая множеством злодеяний! Меня нашли с ружьем в руках посреди мертвецов и не тронули лишь потому, что сочли мертвым. Белый домик превратился в груду пепла и дымящихся обломков; селение лежало в сплошных руинах. Кровь была повсюду: она стояла в канавах на поле, она текла ручьями по улице — до самого храма Божьего! Именно там я нашел твою сестру, бледную, растерянную, умирающую от ужаса, бедное мое дитя, и еще более несчастную, чем если бы она уже умерла!

— Отец! Отец! — воскликнула Лизхен, разражаясь рыданиями.