Капитан Ришар

— Да, мне надо кое-что вам сказать; но я впервые не могу решиться, я в затруднении…

— Ну-ну, говори! — с беспокойством сказал пастор. — Разве я для тебя не снисходительный отец? Ты ведь не можешь упрекнуть себя ни в чем серьезном, дитя мое?

— Кто знает? — ответила Лизхен. — Может быть, в добром деле!

— В добром деле? Но как же ты можешь упрекнуть себя за доброе дело?

— О! — сказала она. — Не в самом добром деле, а в тайне, что его окружает, из-за человека, ради кого оно совершается.

— Что же это такое? Говори же, наконец!

— Послушай, отец.

— А! Теперь ты обращаешься ко мне на «ты»?

— Вы запрещаете мне это?

— Нет, но когда ты была ребенком, ты говорила так только тогда, когда тебе надо было за что-либо попросить прощения.

— Я ведь предупредила вас, что виновата, не так ли?

— Хорошо, я слушаю тебя.

— Вы часто говорили мне, — продолжала Лизхен, — что отцы наших отцов претерпели долгие и жестокие преследования за свою веру…

— Да, такое случалось во времена Лютера и Тридцатилетней войны.

— И часто, со слезами на глазах, вы рассказывали мне о тех людях, кто ценой своей свободы, своего состояния, даже своей жизни, давали убежище этим отверженным.

— Да, но в возмещение того, чем они рисковали на земле, Бог, как я надеюсь, приготовил им на небе место одесную себя.

— И вы не будете на меня сердиться, отец, если мое сердце разрывалось от жалости к одному человеку, которого преследования, подобные тем, о каких вы говорили, изгнали из его страны?

— К одному изгнаннику?

— Да, отец мой.

— А где он, этот изгнанник?

— Он только что был здесь, но теперь, надеюсь, он достаточно далеко.

— И чтобы рассказать мне об этом несчастном, ты подождала, чтобы он ушел?

— Прости, отец, — прошептала Лизхен неуверенно, — но этот несчастный…

— И что же?

— Это был…

— О! Я догадываюсь, — подхватил пастор, — это был француз, не так ли?

— Да, отец мой, француз; он служил при императоре Наполеоне и, после того как способствовал его возвращению с острова Эльба, вынужден был бежать из Франции.

— Ты хорошо сделала, последовав движению своего сердца, дитя мое, но плохо то, что усомнилась во мне.

— Вы бы приняли его так же, как и я, не правда ли?

— Без сомнения; разве жилище пастора не является естественным убежищем для изгнанников и бездомных? А сколько лет этому французу?

— Сколько лет?

— Да.

— Лет двадцать восемь или тридцать, отец.

— А! Так это молодой человек?

— Неужели я должна была прогнать его потому лишь, что он был молод? — спросила Лизхен.

— Конечно, нет! — сказал пастор, с беспокойством глядя на дочь.

— Почему вы так на меня смотрите, отец? — спросила Лизхен.

— Я ищу, — ответил пастор.

— Что, отец?

— Что ты сделала с тем букетиком фиалок, который был собран тобою сегодня утром на могиле твоей сестры?

— Я могла бы сказать, что потеряла его, — спокойно ответила девушка. — Но Боже меня сохрани от того, чтобы солгать моему доброму отцу! Эти цветы попросил у меня француз, и я их ему отдала.

— Лизхен! Лизхен! — воскликнул старик, качая головой. — До сегодняшнего дня я ставил мою дочь в пример остальным девушкам в городе…

— О! Я понимаю вас, отец, и отвечаю не краснея и не стыдясь: иностранец попросил у меня этот букет на память во имя признательности, и я отдала ему его в знак дружбы.

— Ты никогда больше не увидишь этого молодого человека? — спросил пастор.

— Наверно, отец… но…

— Но?..

— Он сказал, что надеется вернуться, и поставил срок своего возвращения — три месяца.

— Лизхен! Лизхен! Остерегайся!

— Его, отец? О нет!

— Дети его страны приносят нам несчастье, дочь моя!

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, дитя мое, что сегодня не совсем обычный день, — продолжал пастор. — Сегодня шестнадцатое октября, печальная годовщина одной таинственной и преждевременной кончины!

— Да, смерти нашей бедной Маргариты!

— Мы уже не носим по ней траур, но тяжелое время, каким бы суровым и холодным оно ни было, не стерло из наших сердец память о ней!

— Нет, отец, и комната ее осталась такой же, какой была при ее жизни, это как бы храм, заключающий в себе память о ней.

— Память о жертве и о святой, дитя мое! Ты говорила мне только что о французах и спрашивала, откуда идет та ненависть, что я питаю к ним; так вот, сегодня, в день печали, я расскажу тебе, как была отнята у нас Маргарита, каким грустным путем отправилась на небо эта ангельская душа, подаренная мне твоей матерью.

— О отец, — спросила Лизхен, — что же это за ужасная история приключилась с моей сестрой, если три года спустя после ее смерти вы по-прежнему говорите о ней с таким волнением и так встревоженно?

— То, что с ней случилось, дорогое дитя, я хотел навеки оставить в тайне от тебя; но появление этого француза, которому ты помогла, это обещанное им и, быть может, ожидаемое тобой возвращение, заставляют меня ничего от тебя не скрывать… Если этот француз вернется, я скажу тебе: «Помни!», если он не вернется, я скажу: «Забудь!»

— О, говорите, говорите, отец мой!

Пастор на минуту опустил голову на руки, словно заглянул в прошлое, и, подавляя вздох, начал свой рассказ.

XXI ВЗГЛЯД НАЗАД