«Каменный мост»

– Только почему-то этот конверт оказался пуст. Видимо, какая-то оплошность работников архива, верно?

– Не исключено. Мне пора уходить.

– Конечно! Счастливого пути! – взмахнул профессор руками, словно вызывая ветер, бурю. – В деле нет протокола осмотра места происшествия – случайность! Расположение трупов, пятна крови, положение гильз – не известно! Никаких следов баллистической экспертизы – небрежность! Нечетко описаны входное и выходное отверстие пулевого ранения в голове у Шахурина – результат спешки… Осматривалась ли одежда Микояна на предмет выявления следов крови? Нет! Забывчивость!

Труп сожгли, а через пять дней пишется заключение о смерти – не успели оформить! Показания главного свидетеля несостоятельны от первой буквы до последней… Пистолет почистили, отпечатки стерли, свидетеля подготовили… Исчезли гильзы – кто-то недосмотрел! – Профессор вдруг увидел перед собой невидимый митинг и оперся на трибуну. – Зачем вы приказали изъять из дела гильзы? Потому что выстрелы производились из двух пистолетов и дуэль все-таки состоялась?! Неспроста Шахурин стоял в позе дуэлянта – боком, рука в кармане, словно презирая опасность, – ему и попали точно в висок! – Профессор кричал на донышке ночи, пока хоть кто-нибудь мог услышать, чтобы говорить последним, чтобы слепыми оказались они, оборачиваясь на реку – второй пистолет Микоян мог выбросить только в воду – Металлоискатели, мокрые водолазы – он кричал, как всегда, с удивительно убедительной интонацией, пока я не тронул его за плечо – третье июня закончилось:

– Все. Закрываемся. Спасибо, что нашли время. Вы очень помогли. И вам – спасибо большое. Достаточно.

Мне кажется, хорошо получилось, грамотно, без суеты.

Можно меняться.

– А ты? Да брось ты на хрен дирижера!!!

– И я. Возвращаюсь с вами. Забудем. Я только съезжу еще в одно место.

По приарбатским переулкам когда-то я шел в Плотников переулок, в архив внешней политики, при минус восьми, грея в кармане грабительские двести долларов за ксерокс ворованных документов из личного фонда Уманского – мимо котлована, на дне которого блестело тающим снегом бетонное дно и ковырялись оранжевые каски – вот и мы на дне, больше нельзя оставаться здесь, а то осыплются стены и похоронят нас с грудой не разложенных по полочкам сведений; мы попытались все разложить – кажется: разложенная, собранная жизнь прорастает; на нее сходит дух – зима, а теперь новая зима и глохнут голоса дела Р-788, хор Ленинградского шоссе, кунцевских квартир, Кутузовского проспекта, Патриарших прудов, Тверской, Лубянки, Дома правительства, Котельнической набережной, улицы Большой Грузинской и особенно – Фрунзенской набережной (сквозь верстовые чернильные стоны: «Дорогой Иосиф Виссарионович и Вячеслав Михайлович, вот уже сорок пять дней я нахожусь в одиночном заключении…», «Просит рассмотреть дело его отца, 58-летнего осужденного на шесть лет за обмен спичек на продукты. Сам он, Киселев М.Е., не имеет обеих ног, правой руки, а левая рука переломана. Два его брата на фронте. Отец был единственным человеком, который мог ухаживать за ним…»). Свидетели селились здесь, множество людей, куда бы ни отправлялся, ноги сами собой выносили к лестнице Большого Каменного моста, мы не могли освободиться…

Я оказался на обочине старого Волоколамского шоссе в районе станции Снегири: чем мы занимались? – зачем я четыре месяца просил эту женщину о встрече, два-три слова, соломинки, спички – неужели мы никого не нашли для себя? Нужна или близка стала мне эта девочка – нет, сколько их… Видел ли я себя в этом мальчике – нет, и никого не жалко, все слишком давно, чтобы пробилась жалость, хотя ловил себя на ощущении, что найду их живыми, ожидающими разрешения какого-то проклятья, что они есть, знают, сидят рядом и улыбаются или просто серьезно смотрят, как мы копаем, и еще раз умрут, когда закончим; мне казалось (голодно бросаясь на новое имя), вон за тем углом ждет меня человек совсем «оттуда», но за тем углом: да вы что, ее давно нет, а дочери ее семьдесят пять лет, и она ничего не помнит. Но ведь что-то мы искали, нельзя же сказать: мы шли через пустыню, чтобы побыть в одиночестве, надо же чтото искать – полюс, а на самом деле: побыл один, мог с этими… все, что хотел, всемогущ, и это единственный способ стать для мира понятным и что-то понять самому, иначе мы просто потеряли время…

Вот она приметила и идет ко мне, пожилая, маленькая, жилистая и боевая женщина в берете, для меня она останется девочкой тринадцати лет: