«Каменный мост»

Она хладнокровно рассматривала предложения архитектора по семейному надгробию (черные полированные высокие камни, под которыми они наконец-то соединятся и будут втроем, жалела ли, что сына сожгли, повинуясь революционному приличию уходить в пепел?) и утвердила нужный. Очень трезво относилась к жизни, без лишних переживаний. Не установлен ни один свидетель, видевший Соню плачущей.

Она сказала: я не умру, пока не закончу его книгу – стол в гостиной вечно занимали разложенные фото, выписки и книги с закладками – она дописывала за мужа «Крылья победы», правильно понимая, что пока человек за книгой, человек, читающий книгу, – лучшая попытка преодолеть смерть.

– Нет. И там ничего не сложилось, Боря. В «деле авиаторов» мальчика не называли. Осталось глянуть смерть Уманского.

Апрель – на концах веток появились какие-то райские цвета, каких не бывает на земле, каким не придуманы еще названия. Девушки достали кусочки тела. Достали бледные животы, коленки. Лоскуты кожи на груди.

– Поедем в Мексику. Не приходилось бывать за границей. Каково там, в Латинской Америке? – И Боря вздернул приклеенную бородищу – борода перла до ушей и уходила в загривок на воротник серого учительского пиджака, надетого на пестренькую, связанную мамой штуку, – слабогрудое существо, музейный работник! На лацкан он насадил крохотный неразборчивый щито-мечный значок и говорил тонким поповским голосом с какими-то подблеиваниями. – Приобрел две бутылки водки за наличные. Чеки с собой. Чухарев предполагает, что Кирпичников алкоголик. Я пьянства не одобряю.

Как на день рождения, как во второй раз к красивой девке, мы, счастливые охотники у норы, собиратели музея 175-й долбанутой школы, с двумя бутылками водки в пакете из «Седьмого континента» взметнулись на Марию Ульянову, дом 9, второй подъезд, второй этаж и звякнули в квартиру, разминая лицевые мышцы, – как там его звать-то… (я убрал в карманы кулаки с разбитыми костяшкам и двинул вперед травоядного Борю), гости улыбаются, а-а…

– А-а-а… (толстые руки, очечки, чем-то на Бабеля), не разувайтесь, я живу в Германии – там не разуваются (неслабый ноутбук на журнальном), у меня один приятель жил, говорит: кто-то звонил в дверь, он не открыл – вы, наверное, приходили? (Врет, сам таился у глазка, рассматривая Чухарева, сам терпел звонки.) Квартира эта… историческая (развел руки и очень основательно, с сахарком) – перед отъездом Александра Галича я имел честь предоставлять ему квартиру для последних концертов. Имел честь выступать организатором! (С этих слов тревога, что-то знакомое в нем, у Бори перестукивались бутылки, даже не спрашивает, кто мы, окатывая меня злобой – не так!) На кухню? (Круглый стол, конфеты «Стратосфера», коньяк, пасхальный кулич.) Знаете, грязь, что есть в деле Володи и Нины, мне совершенно не интересна! Мд-а, кофе получился некрепкий…

Такие… писи тети Хаси. (Я не улыбнулся, он отвернулся к чашкам и велел, не оглянувшись.) Ну, рассказывайте! (Я долгожданно открыл рот и заметил: Боря безумно улыбается.) Кстати! Уманский – четвертый эшелон власти. Не имел даже персональной машины. Сталин бы его сто пудов расстрелял! Да, это уникальная история в истории человечества (именно так): детей арестовывали, а родителей не тронули. Мой дед работал на третьем этаже Лубянки, а сын его сидел на пятом, сахар берите. Дед красивый, видный мужчина… Облагороженная копия актера Вельяминова. Крепкий, голос поражал всех. Левитан на даче ему советовал: Петр Иванович, да бросьте эту ерунду – будьте диктором!

Трижды в день Берии докладывал. Для меня человек в кителе – это ничто, мразь! И Шейнин такой же… (Я подсовывал ему текст доверенности, он не видел.) Отец… Умер в Германии. В мае будет три года. От рака. За два месяца. Дал метастаз в мозг. Боли не чувствовал. В феврале я не мог угнаться за ним на катке, а в мае он умер. Никогда ничего не рассказывал. Однажды: папа, откуда ты знаешь столько стихов? «В тюрьме выучил». Он женился на еврейке, дочери репрессированного. Пришли из ЗАГСа, сели за стол – восемь человек. Позвонил дед: расходитесь, Жданов умер. (Я двигал доверенность вслед за его взглядом, словно ловя солнечный луч, Боря покусывал губы и покашливал, унимая подступающие смешки.) Для Сталина жалости не существовало. Он любил только Свету. Обвинительное заключение на школьников я нашел в бумагах отца еще в пятнадцать лет…